Я сказал собравшимся, что утомленный больной просит оставить его в одиночестве. Гости сразу же вышли и отправились есть плов в комнату, выделенную для мужчин (теперь и мне казалось, что дом пропитан исключительно запахом приготовленной с тмином и тимьяном баранины), а я прошел по коридору и, словно погруженный в печальные мысли хозяин, разгуливающий по собственному дому, не задумываясь открыл дверь комнаты Шекюре. Не обращая внимания на ужас, охвативший застигнутых врасплох женщин, я нежно посмотрел на жену, лицо которой озарилось счастьем при моем появлении, и сказал:

– Шекюре, обряд совершен, отец зовет тебя. Иди поцелуй ему руку.

Соседки, которых Шекюре в последний момент известила о свадьбе и пригласила в дом, чтобы обеспечить публичность нашего бракосочетания, и несколько молоденьких девушек, которых я посчитал родственницами, делали вид, что в испуге прикрывают лица, а на самом деле внимательно меня разглядывали.

Гости сидели долго, ели плов, угощались грецкими орехами, миндалем, пастилой, леденцами и сластями с гвоздикой; разошлись вскоре после вечернего намаза. В женской комнате веселое настроение быстро испарилось из-за того, что Шекюре то и дело начинала плакать, а дети плохо себя вели и ссорились; за мужским столом соседи попытались было развеселить меня шуточками о брачной ночи, но я не смеялся, и по моему грустному молчанию все поняли, что я тревожусь о больном тесте. Из всего, что происходило во время этого тоскливого торжества, глубже всего в память мне врезалась одна сцена: когда перед началом трапезы мы с Шекюре отправились в комнату Эниште, то сначала с подлинным почтением поцеловали холодную, окоченевшую руку покойника, а затем принялись жадно целоваться в темном углу. Горячий язычок жены, который мне удалось заманить в свой рот, был сладким, как леденец, что так любят дети.

После того как последние гости нашего печального свадебного торжества оделись, обулись и ушли, ведя за собой своих детей, успевших напоследок бросить в рот по леденцу, наступила долгая тишина. Все мы стояли во дворе и молчали. У колодца на краешке полупустого ведра сидел воробей и осторожно пил воду. Вскоре его было уже не разглядеть в окончательно сгустившейся темноте, и тогда я с болью вспомнила о том, что в окутанном сумраком пустом доме, на втором этаже, лежит в постели мой покойный отец.

– Дети! – сказала я тем хорошо знакомым Орхану и Шевкету голосом, каким обычно говорила им о чем-нибудь важном. – Подойдите сюда.

Они подошли.

– Теперь ваш отец – Кара. Поцелуйте ему руку.

Мальчишки молча выполнили мое распоряжение.

– Мои бедные сыновья выросли сиротами, – обратилась я к Кара, – и потому не знают, как надлежит повиноваться отцу, слушать его, глядя в глаза, и доверять ему. Поэтому, если они проявят к тебе неуважение, если будут дичиться, плохо себя вести и не слушаться, я не сомневаюсь, что ты поначалу отнесешься к этому снисходительно, помня о том, что они выросли, не видя и не помня отца.

– Я отца помню, – возразил Шевкет.

– Молчи и слушай! – оборвала я его. – Отныне слово Кара для вас выше любого другого, даже моего. – Я повернулась к Кара: – Если они не будут тебя слушаться, если проявят малейшую непочтительность или дерзость, то на первый раз предупреди их, но прости. – От вертевшегося у меня на языке упоминания палок я отказалась. – Пусть они займут в твоем сердце то же место, что занимаю я.

– Шекюре-ханым, – ответил Кара, – я женился на тебе, желая стать не только мужем тебе, но и отцом этим милым сиротам.

– Слышали?

– О Аллах, не лишай нас своей милости! – запричитала Хайрийе. – Защити нас, Всевышний!

– Слышали? – повторила я. – Вот и славно. Отец вас так любит, что, даже если вы его ослушаетесь, он вас на первый раз простит.

– И на второй раз тоже прощу, – пообещал Кара.

– Однако если вы в третий раз пропустите его слова мимо ушей и сделаете то, что он запретил вам делать… Тогда палок вам не избежать, ясно? Ваш новый отец Кара вернулся со страшной войны, той самой, с которой не возвратился ваш покойный отец, он прошел самые жестокие битвы. Кара – человек очень суровый. Дед до того их разбаловал, что они ему на голову сели. Но теперь ваш дедушка очень болен.

– Я хочу пойти к дедушке, – сказал Шевкет.

– Если вы не будете слушаться, Кара быстро вам объяснит, что палка – самый лучший учитель. И тогда дедушка вас уже не спасет, как спасал от меня. Так что, если не хотите навлечь на себя отцовский гнев, не ссорьтесь больше и не деритесь, делите все по-честному, говорите только правду, не забывайте молиться на ночь, не говорите Хайрийе плохих слов и не смейтесь над ней. Все понятно?

Кара наклонился и подхватил Орхана на руки, однако Шевкет остался стоять в сторонке. Мне захотелось обнять его и расплакаться. Бедный мой грустный сиротка, несчастный малыш Шевкет! Как же одинок ты в этом огромном мире! Я вдруг тоже почувствовала себя маленьким одиноким ребенком, таким же беспомощным, как Шевкет, и вздрогнула, потому что вспомнила, как в детстве сидела на руках у отца, подобно Орхану на руках у Кара, – только Орхан похож на фрукт, который никак не привыкнет висеть на дереве, а мне было весело на руках у отца, я прижималась к нему, и мы все время нюхали друг друга, словно две собаки. Я чуть было не заплакала, но сдержалась и неожиданно для самой себя велела детям:

– Ну-ка, скажите Кара: «отец».

Какой холодной была эта ночь, как тихо было на нашем дворе… Где-то вдали печально перелаивались собаки. Прошло еще немного времени, и бутон безмолвия незаметно распустился огромным темным цветком.

– Ладно, дети, – проговорила я наконец, – пошли домой, хватит тут мерзнуть.

В дом все входили нерешительно – не только жених и невеста, которым боязно остаться наедине после свадьбы, но и дети с Хайрийе. Погруженный в темноту дом был нам словно чужой. В нем пахло разлагающимся трупом, но никто, казалось, этого не замечал. Когда мы молча поднимались по лестнице со свечами в руках, наши тени на потолке, как всегда, то сливались, то разделялись, то вырастали, то сжимались – но мне казалось, что прежде я такого не видела. Снимая наверху обувь, Шевкет спросил:

– Можно я перед сном поцелую дедушке руку?

– Я недавно заходила к дедушке, – встряла Хайрийе, – ему очень плохо, он весь горит. Видать, злые духи никак не хотят выходить из его тела. Идите к себе, я вам сейчас постель расстелю.

Впрочем, она уже ввела детей в комнату. Раскладывая тюфяки, расстилая простыни и разворачивая одеяла, она не переставала говорить, и следовало из ее слов, что каждая вещь, которую она берет в руки, необыкновенна и чудесна, а провести ночь в этой замечательной, жарко натопленной комнате, на чистюсеньких простынках, под мягкими теплыми одеялами – все равно что переночевать в султанском дворце.

– Хайрийе, расскажи сказку, – попросил восседающий на горшке Орхан.

– Давным-давно жил-был синий человек, – начала Хайрийе, – и самым лучшим его другом был джинн.