– Как же тут не бояться! – заплакала Хайрийе.

– Никому ничего не говорите, – распорядился я. – Наденьте на Эниште ночную рубашку и уложите его в постель, но как больного, а не как покойника. У изголовья поставьте стаканы с лекарственными снадобьями, ставни закройте. Лампу в комнате не зажигайте. Все должно выглядеть так, будто больной отец Шекюре присутствует на свадьбе в качестве опекуна невесты. Свадебного шествия не будет, в последнюю минуту позовете нескольких соседей, и хватит. Скажете им, что таково последнее желание Эниште-эфенди. На этой свадьбе будет не до веселья, слезы бы утереть. Если мы не сможем провернуть все быстро, нас разгонят, а тебя еще и накажут, поняла?

Она кивнула, продолжая плакать. Я сказал, что скоро приеду на своем белом коне и приведу свидетелей, так что пусть Шекюре готовится. После этого хозяином в доме буду я. А пока я отправляюсь к цирюльнику. Заранее я свою речь не обдумывал – слова сами приходили в голову, и я чувствовал, как бывало когда-то во время сражений, что Аллах меня очень любит. Я верил, что Он хранит меня, а значит, все будет хорошо. Когда человеком овладевает такое чувство, он действует не раздумывая, повинуясь внутреннему голосу, и потом оказывается, что он делал все правильно.

Покинув квартал Якутлар, я прошел четыре улицы в сторону Золотого Рога. Во дворе мечети Ясин-Паша я нашел добродушного чернобородого имама, который шлепал по грязи с метлой в руках, прогоняя нахальных собак. Я рассказал ему, что у мужа моей покойной тети, находящегося при смерти, есть последнее желание: чтобы мы с его дочерью поженились до его смерти; кадий Ускюдара сегодня развел оную дочь с ее мужем, который четыре года назад пропал на войне. Имам возразил, что по закону шариата между разводом женщины и ее новым браком должно пройти не менее месяца; на это я сказал, что, поскольку бывший муж Шекюре отсутствовал дома последние четыре года, она никак не может быть беременной, и прибавил, что кадий Ускюдара нарочно развел ее этим утром, чтобы вечером мы могли пожениться. После этого я показал имаму выданную мне в суде бумагу, дабы он убедился, что никаких препятствий для брака нет. Да, невеста мне родственница, но такая степень родства браку не помеха; предыдущий брак расторгнут; между нами нет никаких различий – ни религиозных, ни сословных, ни имущественных. И если имам-эфенди, заранее приняв эти золотые, совершит на глазах у всего квартала обряд бракосочетания, он окажет благодеяние двум несчастным сироткам. Кстати, любит ли имам-эфенди плов с миндалем и курагой?

Имам сказал, что любит, но сам продолжал следить за собаками, которые притаились у входа во двор. Деньги он взял и пообещал, что облачится в соответствующую случаю одежду, приведет в порядок волосы и бороду, намотает заново тюрбан на кавук и прибудет на свадьбу к тому времени, когда настанет пора совершать обряд. А как дойти до дома? Я объяснил.

Какой бы поспешной ни была свадьба, мечтам о которой уже двенадцать лет, что может быть естественнее для жениха, чем на краткое время забыть обо всех тревогах и опасностях и предать себя нежным рукам цирюльника, любителя поболтать? Ноги сами собой привели меня в Аксарай, на ту улицу, где стоит обветшалый дом, который Эниште, тетя и Шекюре покинули через много лет после того, как кончилось наше детство. Цирюльня находится на другом конце этой улицы, рядом с рынком. Пять дней назад, в день моего возвращения, мы с цирюльником только переглянулись издалека, а сейчас, когда я вошел в его заведение, он обнял меня и, как полагается настоящему стамбульскому брадобрею, не стал расспрашивать, куда это я запропастился на целых двенадцать лет, а принялся пересказывать последние сплетни своего квартала и закончил тем, что всех нас после долгого, исполненного смысла путешествия, называемого жизнью, ждет один и тот же конец.

Нет, у меня не было такого чувства, будто последний раз я наведывался сюда не двенадцать лет, а двенадцать дней назад. Цирюльник постарел и, очевидно, стал слишком увлекаться выпивкой – об этом можно было догадаться по тому, как дрожали его испещренные старческими пятнами руки, когда он брил мне щеки. В помощь себе он взял мальчика-подмастерья с нежной розовой кожей, красивыми губами и зелеными глазами; мальчик смотрел на старого мастера с восхищением. С чистотой и порядком дело в цирюльне обстояло лучше, чем двенадцать лет назад; таз, в который цирюльник плеснул кипятка, чтобы потом, открыв краник на дне, тщательно вымыть мне волосы и лицо, свисал с потолка на новой цепи. Старые широкие тазы были заново отлужены, мангал чистый, без ржавчины, бритвы с агатовыми ручками остры. Шелковый передник, который двенадцать лет назад цирюльник ленился завязывать, был опрятен и чист. Я подумал, что, взяв себе в ученики этого стройного, изящного мальчика, чтобы был помощник на старости лет, мастер навел порядок и в цирюльне, и в своей жизни, – что само собой натолкнуло меня на размышления о том, что, когда холостой мужчина обзаводится семьей, он обретает новые жизненные силы и благополучие воцаряется не только в его доме, но и, скажем, в его лавке и вообще во всех его делах. С этими мыслями я погрузился в облако горячего, душистого, мыльного удовольствия.

Не знаю, сколько прошло времени. Я совершенно расслабился от прикосновений ловких пальцев мастера и ласкового тепла, которое растекалось от мангала по всей маленькой цирюльне. Я был бесконечно благодарен Всевышнему за тот величайший дар, который внезапно преподнесла мне жизнь после стольких мучений, размышлял о том, как загадочно поддерживается равновесие созданного Им мира, и печалился об Эниште, чье тело лежало в доме, хозяином которого я стану совсем скоро. Потом, когда уже пора было уходить, я услышал, как кто-то вошел в открытую дверь цирюльни. Обернулся посмотреть – Шевкет!

Ему было боязно, однако он напустил на себя самоуверенный вид и протянул мне записку. Ничего ему не сказав – душа сжалась от предчувствия дурных вестей, – я развернул записку и прочитал:

Если свадебного шествия не будет – замуж не пойду. Шекюре.

Я подхватил упирающегося Шевкета на руки. Мне хотелось написать в ответ: «Слушаю и повинуюсь, любимая!» Однако откуда у неграмотного цирюльника возьмутся перо и чернила? Поэтому я осторожно прошептал Шевкету на ухо:

– Скажи маме «хорошо», – и опять же шепотом спросил: – Как дедушка?

– Спит.

Теперь я понимаю, что у вас, как и у Шевкета, есть некоторые сомнения на мой счет, только по другому поводу. Жаль! Я насильно расцеловал Шевкета, и он убежал, ужасно мной недовольный. Позже, во время свадьбы, он, одетый в красивую праздничную одежду, будет издали враждебно смотреть на меня.

Поскольку не Шекюре покидала отчий дом, чтобы перебраться к жениху, а, наоборот, я собирался вселиться в дом тестя, свадебное шествие происходило не совсем обычно. К тому же я, естественно, не мог, как это обыкновенно делается, собрать богатых друзей и родственников, нарядить их в красивые одежды, посадить на коней и прискакать в их сопровождении к дверям дома Шекюре. Однако я все-таки пригласил двух своих старых друзей из тех, что успел встретить за эти шесть дней (один, как и я, стал письмоводителем, другой содержал баню), и захватил с собой милого цирюльника, который во время бритья так расчувствовался, желая мне счастья, что даже прослезился. Сам я сел на коня – того белого коня, на котором приезжал в первый день, – и мы явились к знакомой калитке, как будто собирались забрать Шекюре из отчего дома и отвезти в другой дом и другую жизнь.