В стане «революционеров» началась паника. Павлович грозилась Москвой, туда полетели жалобы. Однако Гумилев не делал ничего противозаконного. Блок с облегчением сложил полномочия председателя Союза, им стал Гумилев.

Однако Николай Степанович не упивался победой. Он собрал делегацию из пятнадцати поэтов и явился с ними к Блоку домой просить Александра Александровича вновь занять место председателя. Блок согласился при условии, что всю работу по руководству Союзом возьмет на себя Гумилев.

И вот 21 октября Блок явился на вечер в клубе поэтов. И записал на другой день в дневнике: «Мое самочувствие совершенно иное. Никто не пристает с бумагами и властью. Верховодит Гумилев – довольно интересно и искусно».

Таким образом, в Москве стало известно о фрондерстве Гумилева. Очевидно, власти взяли его на карандаш. Гумилев противостоял партийной линии в искусстве, мешая создавать новое, партийное искусство. К тому же, вероятно, вызывали опасения и его лидерские качества. Гумилев вполне мог стать вождем молодежи.

А сам поэт уже предчувствует скорую гибель. В день рождения М. Ю. Лермонтова он решил заказать панихиду по убиенному поэту, по «болярине Михаиле». Звал с собой Арбенину, но она почему-то не могла пойти с ним. Пошла Одоевцева. Отстояв панихиду в Знаменской церкви и щедро одарив священника и хор, Гумилев повел свою спутницу в квартиру на Преображенской. Говорили о Лермонтове. Отогревая Одоевцеву возле печки, Гумилев сказал:

– Иногда мне кажется, что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но, когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру…

Потом спросил:

– Скажите, вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?

Он чувствовал, что скоро уйдет. Может быть, отсюда его неумеренная жажда любви, жизни, такое количество девушек, которым он вскружил голову? Он хотел оставить память, хотел, чтобы о нем после смерти плакала какая-нибудь девушка, как плакала Ирина Одоевцева о Лермонтове.

Так было и с Ольгой Мочаловой, массандровской знакомой, с которой он встретился в Москве, когда поехал туда с М. Кузминым. Они были в Москве с 1 по 3 ноября, выступали в знаменитом Политехническом музее. В эти же дни Чуковский читал здесь лекцию «Две России. Ахматова и Маяковский».

Москва удивила питерских поэтов тем, что была еда, что не видно было красноармейцев и арестованных, что существовала торговля. Однако зал Политехнического сдержанно встретил петроградцев. Стихи их не воспринимали, они казались старомодными, неактуальными. После концерта к Гумилеву в артистическую комнату вошел В. Маяковский. Время вражды прошло, они встретились как друзья. Гумилев извинялся:

– Я сегодня не в голосе и скверно читал свои стихи.

Маяковский возразил:

– Неправда! И стихи прекрасные, особенно о цыганах, и читали прекрасно.

Ольга Мочалова дожидалась Гумилева после выступления. Проводила его, потом ушла. На следующий день Гумилев, получив хороший паек («Едва увезли», – писал Кузмин в дневнике), уехал в Бежецк к семье, матери, жене, двум детям. Им повез все эти вкусные вещи из пайка.

Видимо, по приглашению питерских поэтов Маяковский приехал в декабре в Петроград. Выступал в Диске. Разговорился с Чуковским, речь зашла об Артуре Лурье, который в то время жил в Москве. Чуковский рассказал, как милая Ольга Судейкина одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков шила своих прелестных кукол, чтобы выжить, в то время как Лурье, ее муж, жил себе в Москве по-комиссарски.

– Сволочь! – сказал Маяковский. – Тоже… всякое Лурьё лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет!

И действительно. По настоянию революционной богини Ларисы Рейснер Гумилева лишили пайка Балтфлота. Конечно, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилев мог бесстрашно бросить в зал:

– «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя».

В зале поднимался протестующий ропот, но Гумилев перекрывал шум своим бесстрастным голосом, продолжая читать. И зал подчинялся ему, матросы аплодировали, отбивая руки.

А однажды матросы спросили поэта:

– Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?

Гумилев спокойно ответил:

– По-моему, вино и женщины.

И это в присутствии комиссара.

Лариса Рейснер возглавляла политотдел Балтфлота и курировала литературно-просветительское отделение при нем. У нее была власть отказать Гумилеву в пайке. Мандельштам, недавно вернувшийся в Петроград с Кавказа, рассказывал Ольге Арбениной, что Лариса плакала из-за Гумилева: тот с ней не кланяется. Однако у Гумилева были на то причины. Он не мог простить Рейснер убийство в Мариинской больнице деятелей Временного правительства, совершенного ее матросами и по ее приказу. Отношения их обострились до предела.

Ахматову в те дни терзала критика Чуковского, Брюсова и других авторов, которые называли ее поэзию односторонней, ушедшей в прошлое, исключительно женской по тематике. Это было, наверное, не менее болезненно.

Приходится вспоминать последние месяцы жизни Гумилева подробно, потому что в этот период ярко проявились все основные черты его личности. И еще так легче разобраться в сущности их отношений с Ахматовой. Почему-то ведь она считала себя виновной в его гибели. Не буквально, конечно, а как-то иначе. Потому что оставила его или позволила уйти.

С Ахматовой они были людьми одной крови, но она была в стороне от всех политических и нравственных битв, которые вел Николай Степанович. Он по возможности защищал незащищенных, отстаивал достоинство нищих, поруганных, втоптанных в грязь поэтов и писателей. И помогал выживать многим. Гумилев был обожаем молодежью, его едва не носили на руках. И конечно, он формировал вкусы, воспитывал, влиял. Передавал свои знания, свою энергию, свою любовь ученикам. Вопреки тому, что однажды сказал Анне Андреевне:

– Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы.

Иными словами, проповедовать в искусстве. Если в творчестве Гумилев не позволял себе отходить от принципов художественности, то «пасти народы» касалось лишь его педагогической деятельности. И конечно, поэт чувствовал, что времени осталось мало, что надо успеть…

В любом случае, такой авторитет у молодежи не мог не раздражать и настораживал врагов.

Эпизод со статьей Мережковского о «Всемирной литературе» тоже очень показателен. После визита в Советскую Россию Г. Уэллс написал и издал книгу «Россия во мгле». Мережковский, находившийся в эмиграции, в относительной безопасности, откликнулся на нее «открытым письмом». Уэллс восхищался замыслом «Всемирной литературы», людьми, которые в годы «военного коммунизма» совершали подвиг во имя спасения культуры. Мережковский же назвал деятельность «Всемирки» сплошным невежеством и спекуляцией. Дом наук и Дом искусств – коммуны художников и писателей, помогающие деятелям культуры выжить, – Мережковский определил как «две братские могилы», где деятели искусств и науки умирают в медленной агонии.