Когда была жива его мать, маленькая стройная индианка, она дарила своему сыну любовь. После ее смерти Педро тосковал и забывал о ней лишь тогда, когда его били. Старый сеньор хорошо к нему относился. То, что дон Рикардо — его отец, Педро узнал еще в двенадцать лет, да еще от самой доньи Офелии, которая наказывала незаконнорожденного чуть ли не каждый день. Это случилось спустя несколько дней после смерти его матери, скончавшейся от одной из беспощадных болезней, завезенных проклятыми белыми. От чужеземных хворей коренные жители умирали, как мухи. Педро знал достаточно историй о зараженных одеялах, которые дарили надоевшим индейцам, чтобы те заболели и погибли.

Лошадь всхрапнула и вернула его к реальности. Педро следовало поторопиться. Нужно было оседлать и взнуздать еще двух лошадей.

— Что ты там делаешь?

Когда Педро увидел в дверном проеме Умберто, ему с трудом удалось подавить яростный стон.

— Готовлю лошадей для прогулки молодой сеньоры и ее гостей.

— Правда? Тебе больше нечем заняться?

— Дон Рикардо поручил мне во всем помогать молодой сеньоре и ее гостям.

Умберто сделал два шага вперед. Педро повернулся так, чтобы краем глаза наблюдать за сводным братом. «Я видел, как ты ревел, — подумал Педро, — ревел в три ручья, когда тебя ругал домашний учитель. Я видел, как ты ревел, когда дон Рикардо отпускал тебе небольшие затрещины, которых я бы даже не заметил». Педро не мог ничего с собой поделать — его губы расплылись в злорадной усмешке.

— Что здесь смешного, ублюдок!

Педро счел это слово таким же ругательством, как те, которыми его постоянно награждал Умберто… Грязный индеец, метис, hijo de puta.

— Подойди, если ты чего-то хочешь! — сплюнул он.

Он был уверен, что Умберто не решится к нему приблизиться. Скорее всего, он не позовет на помощь и свою мать. Педро знал, что те времена прошли, — сын доньи Офелии не хотел выставлять себя на посмешище. Они стали мужчинами и будут решать проблемы по-мужски.

Донья Офелия стояла у окна на первом этаже, когда Умберто вышел из конюшни. Она стояла там уже некоторое время и видела, как сын туда заходил. Она знала, что сын хочет поговорить с Педро, с этим чертовым ублюдком, которого она бы убила, если бы могла.

— Hijo de puta, — прошептала она. — Сын потаскухи.

В обществе донья Офелия никогда не позволяла себе таких выражений, держала рот на замке, но сейчас она была одна. А когда она была одна, то позволяла себе ненадолго терять самообладание и ругаться грязными словами, которые просто жгли ей горло. Тогда она не скрывала гнева, который прятала под маской спокойной гордости. Донья Офелия никогда не позволяла портить гримасой гнева благородные черты своего лица. Когда она видела себя в такие моменты, то пугалась. Нет, этого не может быть. Это отражение обычной бабы, но не доньи Офелии. Она не была такой. Офелия — прекрасная дочь Эрнана де Гарая. До того как их семья обнищала, они владели роскошным домом, жили на большой площади в Сальте. Тогда они входили в высшее общество.

Донья Офелия отступила от окна и сцепила пальцы. Они были ледяными. Она дрожала от ярости. «Ох уж эти мужчины, — думала она. — Они могут ездить куда угодно, убивать и вести войну. А мне приходится жить с этой яростью, которая едва не разрывает меня. Я должна совладать с ней, чтобы никто не узнал, как она выглядит на самом деле».

Да, ей было больно, когда она узнала, что Рикардо обрюхатил одну из индейских служанок в то же самое время, когда и сама Офелия носила под сердцем ребенка. Иногда она представляла, что муж приходил к ней сразу после проклятой индианки. Индейские женщины были грязными. От них воняло. Они были ничем не лучше животных. Офелия не знала, что было хуже. Может, прекрасная жена не удовлетворяла его и поэтому ее муж ходил к индианке?

Спустя несколько недель их брак превратился в иллюзию. Может, это было и не самым страшным. Хуже всего было то, что ее муж и впрямь любил эту женщину. Большой Рикардо Сантос любил маленькую индианку, топтавшую землю кряжистыми ногами. На ней болталось разноцветное пончо и семь юбок, да к тому же была надета круглая фетровая шляпа, провонявшая дымом и запахом еды. Ту самую индианку, которая не могла вести долгих бесед, была невежественна, как и все индейцы — эти грязные собаки. Ни разу Рикардо не выполнил просьбу жены — выбросить эту бабу с эстансии.

— Чтобы я задохнулся рядом с тобой? — насмехался он и холодно добавлял: — Я ведь женился на тебе не потому, что люблю.

В тот вечер донья Офелия долго сидела перед зеркалом, спрашивая себя: что может не устраивать его в одном из самых красивых лиц Сальты? Почему ее нельзя любить? Она разглядывала свои губы, которые всегда подкрашивала красной помадой, свежие розовые щеки, черные волосы и брови над большими темно-карими глазами, густые ресницы. Она не могла найти ни одного изъяна.

Раздался стук копыт, и женщина вновь подняла голову. Педро Кабезас вывел лошадь во двор и привязал ее. Донья Офелия прижалась лбом к стеклу.

— Hijo de puta, — вновь прошипела она. — Сын потаскухи.

Он разрушил ее жизнь и за это однажды должен поплатиться.

Анна радовалась, что за время долгой дороги в Сальту она привыкла ездить верхом. И все же она была благодарна Педро Кабезасу за то, что тот выделил ей послушную гнедую кобылу. Анну все еще трудно было назвать хорошей наездницей. Виктория дала ей пару кожаных сапог для верховой езды, которые ей самой были чуть велики, и старый коричневатый костюм. На Виктории же был костюм темно-зеленого цвета и дерзкая шляпка с перьями поверх подколотых волос. Юлиус был в сером костюме. Широкополая соломенная шляпа защищала его от солнца.

Спокойной рысью они выехали за ворота поместья, на широкую проезжую дорогу. Потом Педро свернул влево на узкую тропинку. К седлам крепились guardamontes — приспособления, защищавшие ноги всадника от колючих веток.

Вскоре Виктория и ее спутники проехали густой древостой, окружавший эстансию. Они пересекли русло реки, в которой после последних летних дождей воды было больше, чем обычно, взобрались немного вверх по склону и выехали на равнину.

Анна неожиданно остановила лошадь и осмотрелась. Это плато оказалось невероятно широким. Оно называлось Пуна. На горизонте вершины Анд поднимались до самого неба. Перед плоскогорьем простиралась Препуна — сильно пересеченная местность с множеством горных долин. Юлиус рассказывал Анне, что восточнее она переходит в пояс лесов, которые в свою очередь простираются до горячих субтропических областей, и теряется в периодически затопляемой низменности Чако.

Хотя местность и не была густо заселена, здесь не было пастбищ: по плоскогорью проходило много торговых маршрутов, некоторые появились еще в доиспанские времена.

— Ламы! — вдруг воскликнул Юлиус.

Он придержал лошадь и указал на животных. Остальные тоже остановились.

— Где?