Мы склонны рассуждать иначе, или, по крайней мере, привыкаем понемногу к иной постановке вопросов. Без сомнения, люди в своей деятельности ставят цели, и притом, по мере того, как развивается политическая жизнь, их цели становятся все более широкими и отчетливыми, но они ничего не имеют общего с таинственными планами будущих судеб человечества. Они определяются жизненными интересами больших общественных групп, их насущными нуждами, зависят от их умения разбираться в настоящем, от запаса усвоенных привычек и традиций, от степени приспособляемости к совершающимся переменам. Забота о далеком потомстве, о том, что скажет потом история, входит лишь ничтожной долей, если только вообще входит, в соображения участников общественных движений. История образует потом равнодействующую из столкновения различных усилий и борющихся направлений; но конечно всегда у всякой группы людей впереди будет защита своих желаний, интересов и идей, и едва ли кто-нибудь руководится мыслью найти тот средний путь, который может получиться в конечном результате исторического процесса. Если это верно для нас, то, конечно, надо предположить такие же психические мотивы и у предшествующих нам поколений. В Италии и Риме защитники и противники республики не могли интересоваться отдаленными последствиями совершающихся перемен. Цезарь не думал о предстоящем облегчении участи римских подданных или о том, что нужно открыть широкий простор для выхода из Италии взаимно истребляющих друг друга групп гражданства. Его противники вовсе не думали о спасении для потомства идеи старинной римской конституции. На той и другой стороне бились за более или менее верно понятые жизненные требования своих партий, классовых и других группировок, бились до тех пор, пока хватало организации сил, и бились теми приемами, с теми программами, какие выработала предшествующая партийная жизнь.

Надо признать, что и раньше, при господстве телеологической идеи, историки не забывали ставить вопросы в этом последнем смысле. Они старались выяснить отношение новых форм и их устроителей к более ранней истории Рима, к политической и социальной борьбе периода республики. Тонкий юрист и блестящий писатель, Моммзен, не обошедший своим исследованием ни одной стороны истории античного Рима, дал нам необыкновенно яркую социально-политическую формулу возникновения монархии. Этот строй представляется Моммзену неизбежным результатом двух течений, соединяющихся вместе: огромного военно-административного расширения империи и внутреннего развития демократических начал. Новые властители Рима вступили одновременно неограниченными государями посторонних колониальных владений империи и единственными представителями интересов низших классов в самом Риме: император есть, прежде всего, главный проконсул плюс народный трибун.

Римская империя, в качестве политического строя составляет монархически организованную демократию – вот основная мысль Моммзена. Раз Древний мир не выработал представительных форм и республика оставалась неподвижным господством одного города над массой народа, для спасения демократии был только один выход: она должна была отдаться, передать руководство единственному неограниченному в своей воле вождю. То, что историку казалось фатально необходимым, вместе с тем составляло и предмет горячей его симпатии. Цезарь, которого он считал вождем римской демократии и создателем римской монархии, был в его глазах величайшим политическим деятелем так же, как он казался сверхчеловеком для средневековых императоров, ставивших первого римского монарха на вершине пути человеческого развития. Цезарь для Моммзена – совершенная личность, гармонически примиряющая противоположности человеческого существа, мощную творческую волю и всепроникающую силу разума; исполненный республиканских идеалов, он рожден быть царем; римлянин во всей глубине своей натуры, он в то же время призван примирить и воссоединить греческую и римскую культуру. В концепции Моммзена вся римская история образует лишь великий подготовительный процесс для того, чтобы создать фигуру и дело Цезаря. Историк даже невольно удваивает своего героя: в качестве предшественника и прообраза Цезаря появляется у него Кай Гракх, и горячий трибун превращен в первого демократического монарха Рима. У Цезаря, по Моммзену, была одна мечта: возродить римское общество, разъедаемое бесплодной борьбой партии, и основать свободную общину, руководимую волей одного лица. Достигнув своей цели, Цезарь создал управление, несравненно более отвечавшее исконным римским принципам, чем тирания республиканского сената.

Правда, в своей позднейшей работе, в систематической характеристике государственного права Рима, Моммзен как бы поправляет и дополняет тот взгляд на империю, который был выражен в его «Римской истории». Здесь объяснено, что империя в окончательном своем виде, в форме Августовского принципита, была компромиссом со старыми республиканскими и аристократическими силами. Моммзен придумал для этой смешанной промежуточной формы особый термин – диархии, стараясь обозначить, таким образом, конституционное разделение властей между императором и сенатом. Но характерно, что Моммзен считает эту норму политической ошибкой, за которую потом расплатилась империя; будучи актом лицемерия или неуверенности своего основателя Августа, диархия образует, в глазах историка, лишь жалкий политический выродок. Таким образом, на темной тени этой невыгодной оценки принципата Августа опять выступает одобрение гениальной, цельной и творческой работе Цезаря.

Моммзеновский Цезарь принадлежит собственно 50-м годам XIX в. Вся историко-политическая философия, выраженная в нем, объясняется европейскими, в частности германскими условиями того времени: борьбой с сословно-реакционными направлениями и жаждой национального объединения во что бы то ни стало. После крушения республиканской демократии в революциях 1848 г., средние классы и примыкавшие к ним круги интеллигенции надеялись найти выход в популярной монархии. Хотя Европа так и не увидела у себя демократических монархов, но из этих надежд выросло очень яркое и настойчивое национально-либеральное построение истории; мало того, оно нашло себе сочувствие далеко за пределами непосредственно заинтересованных общественных слоев и намного пережило свою эпоху.

В свое время с резкой критикой против Моммзена выступил его несчастливый соперник Нич, который, при несравненно большем критицизме и научной осторожности, не обладал литературным блеском и политической уверенностью своего противника: в то время как все европейское общество читало с увлечением яркие модернизированные страницы моммзеновской истории Рима, Нич излагал свой предмет в тесной аудитории слушателей-специалистов, и лишь после его смерти более широкие круги получили возможность по изданию сжатых и неполных студенческих записей судить о концепциях Нича.

В конце рецензии Нича на Моммзена, написанной еще в 1857 г., стоят замечательные слова: «Несмотря на книгу Моммзена история республики остается тем, чем она всегда была: энергическим протестом против культа государственных людей, спасителей общества, и доказательством той мощи, которой может достигнуть простая община граждан, готовых на всякие жертвы». Снимая с основателя монархии популярное сияние, которое нарисовал вокруг его головы Моммзен, Нич однако не перестает считать Цезаря сверхчеловеческой личностью, только наделяет его отрицательными качествами, превращает из бога-спасителя в демона-разрушителя. «Ни одна республика не пережила такой развязки, как римская, но и ни в одной республике элементы оппозиции не воплотились в столь гениально безнравственной личности (как Цезарь)». И Нич набрасывает карьеру политического перебежчика, демагога без принципов, участника отвратительных заговоров, безграничного в мотовстве, неистощимо гибкого, одаренного стальной энергией и свободного от всякой морали, от всякой идеальной цели, пролагавшего дорогу великим диктаторам истории, Кромвелю и Наполеону. И даже допуская, что «гению дано божественное право мечом проводить в жизнь свои спасительные планы», Нич все же хочет оттенить глубокое и серьезное различие «между обагренным кровью победителем революции и демоническим вольнодумцем, который сперва бросает горящую головню в распадающееся государство, чтобы потом из развалин старого создать свое, новое устройство».