Северная сторона цельная, если не считать трех розеток в теплых оттенках желтого, янтарного и коричневого. Затейливо исполнено – если вы верите в Троицу, то замечаете, что в каждой доминирует один цвет, но содержатся все три, и вокруг внутренних краев они перетекают друг в друга. Интересно даже для неверующих.

Делаю еще один круг, на этот раз подойдя ближе. За мной остаются овальные зеленые следы, хотя свежий снег припудривает их довольно быстро. Восточная стена сама по себе напоминает о восходе, и я жалею, что не вижу его сейчас во всей теплоте и красках, пылающих в лучах солнца. Есть цвета, которые я никогда не додумалась бы придать рассвету – ярко-синий и нежно-зеленый, они получаются от размывания индиго и сиреневого, но это такие вещи, которые могла бы если не объяснить, то понять только Чави.

Когда я возвращаюсь к исходной точке, Арчер все еще в машине.

– Зайдем? – спрашиваю я через стекло.

Он трясет головой.

– Для меня слишком холодно. Но ты можешь не спешить.

Ладно.

В часовне нет ни стульев, ни подушечек, только пространство, освобожденное даже от жужжания электричества. Я делаю снимки. Простота розеток на северной стене околдовывает больше, чем я ожидала, – от них, как от свечей, идет теплый успокаивающий свет. Воздух неподвижен, его тревожит только мое дыхание. Тишина просто оглушающая. Чувство уединенности – полагаю оттого, что здесь царит естественность, а не вычурность.

Потом убираю камеру, аккуратно ставлю сумку в угол, стягиваю перчатки, снимаю шарф и пальто. В часовне довольно холодно, но я знаю, как выгляжу в этом платье, потому что помню, как в нем смотрелась Чави. Это одно из ее любимых, и хотя она была примерно на дюйм выше, чем я сейчас, и на дюйм меньше в бюсте, платье оказалось мне впору – милое и невинное, белые многоярусные оборки лишь слегка кокетливы. Я не могу выглядеть как двенадцатилетняя худышка, которой была когда-то, но за бледное отражение Чави сойду.

Тяжелую розу над ухом удерживают на месте шпильки. Кажется, ее вес увеличился, не могу сказать, может, это мозг подсказывает телу, что оно должно ощущать тяжесть цветка.

Бросаю пальто на пол в центре зала и с телефоном в руке сажусь сверху. Даже сквозь плотную шерсть и теплые леггинсы чувствую пронизывающий холод. Чави часто так сидела, увлеченная рисованием. Слышу урчание разворачивающейся и отъезжающей машины. Конечно, никто не придет, если Арчер останется здесь. Поэтому он спрячется подальше и будет наблюдать. Ждать. Я выхожу в список контактов на телефоне, жму «вызов» и «микрофон» и слушаю, как слабые гудки наполняют маленькую часовню.

– Для субботы ты рановато поднялась, именинница.

При звуке голоса Эддисона что-то тугое и холодное в груди отступает. Я слышу перебранку на той стороне трубки – похоже, на Вика ругается мать.

– Снег идет, – говорю я, и он смеется.

– Богом проклятое Колорадо… Но на свой день рождения ты обычно ждешь, пока я тебе не позвоню. С тобой всё в порядке?

Он мой друг, но еще и агент, а зачастую больше агент, чем друг, и всегда следит за правилами и за тем, как их нарушают. Это немного успокаивает. Дает чувство надежности.

– Теперь мне столько же лет, сколько Чави.

– Не говори ерунды, Прия.

– В следующем году мне исполнится восемнадцать, и я, по логике вещей, знаю, что это должно случиться, но не думаю, что готова прожить дольше, чем моя старшая сестра.

Я не готова полностью ко многим вещам, но все равно бросаюсь в них с головой.

– Мама еще не ущипнула тебя, чтобы ты не ныла в свой день рождения?

Фыркаю от смеха.

– Она на работе допоздна. Кроме того, я всегда нахожу полчасика, чтобы поплакать. Такое у меня правило.

Потому что папа покончил с собой в мой день рождения, а мама отказалась оплакивать его, но никогда не запрещала мне делать это. Она многое держит в себе, но никогда не требовала, чтобы я жила так же.

– Я рассказывал тебе, как моя мать ходила на выпускной к Фейт? – спрашивает Эддисон, и это звучит как предложение, конфиденциальное и неприятное, потому что он очень редко упоминает о своей сестре.

– Должно быть, ей пришлось трудно.

– Она чувствовала себя развалиной несколько недель. Но потом ей стало немного лучше. Это помогло ей понять, что даже если Фейт вернется к нам, мы никогда не вернем тех лет и связанных с ними событий.

– Намекаешь, что на восемнадцатилетие мне надо устроить отрывную вечеринку и напиться до бесчувствия, чтобы забыть про все?

– Не смей, – ворчит он, а потом я очень близко слышу голос Мерседес.

– С днем рождения, Прия! – щебечет она.

– Спасибо, Мерседес.

– Ты где? – спрашивает она. – Какое-то эхо.

– В часовне в Шайло, – отвечаю я. – Это в Роузмонте; место глухое, но окна здесь замечательные.

– Если мама на работе, то ты там одна? – резко спрашивает Эддисон.

– Нет, меня привез Арчер.

– Можешь его позвать? – Голос агента вдруг становится неприятным, и это не обещает Арчеру ничего хорошего.

– Он снаружи. Сказал, что для него слишком холодно.

– Рамирес…

– Звоню, – говорит она. – Прия, я свяжусь с тобой позже.

– Хорошо.

– О чем, черт возьми, он думает? – отрывисто говорит Эддисон.

– Что я выбрала прекрасное место на свой день рождения.

– Прия, из всех мест ты выбрала церковь.

– Я думала, здесь безопасно, пока я не одна.

– Если он снаружи, то ты одна, а это недопустимо. Рамирес ему звонит.

– С кем ты разговариваешь, Прия?

Это точно не Арчер.

Смотрю в сторону двери. Знаю, кого там увижу, но сердце бухает в груди. От внезапного страха все внутри цепенеет.

– Джошуа? Ты что здесь делаешь?

– Прия! – Голос у Эддисона то ли встревоженный, то ли уже панический. И то, и другое. – Кто там?

– Джошуа, – с трудом выдавливаю я. – Из кафе. Который разлил кофе на Лэндона в тот раз.

– Ему не следовало к тебе приставать, – говорит Джошуа. Его голос, как всегда, мягок и дружелюбен. На нем еще один рыбацкий свитер – темно-зеленый, который очень идет к его грустным глазам, запомнившимся мне еще с Бостона. У его ног…

Пожалуйста, я не хочу, чтобы это стало самой большой ошибкой в моей жизни.

У его ног стоит огромная плетеная корзина, почти заполненная белыми розами.

– Ты убил Лэндона?

– Ему не следовало к тебе приставать, – ласково повторяет он.

– Где агент Арчер? Что ты с ним сделал?

Он смеется, и у меня мурашки бегут по спине.