Вместо ответа Вик только сжимает еще раз его плечо. И отпускает.

Без нескольких минут пять мама собирается и уезжает в свой денверский офис; она уже вся на нервах и даже на месте стоять не может. Напоследок обнимает меня так крепко, что, наверное, синяки останутся.

– Будь уверенной, – снова говорит мама, – будь хитрой и осторожной. – В целом не худшее благословение для дочери, отправляющейся кого-то убивать.

Остаюсь в постели – толком еще очухалась, но определенно не сплю. Минувшей ночью заснуть не удалось; мозги просто не отключились и отдохнуть не получилось.

Думала о Чави – как она носилась за мной по лабиринту, как кружила в танце и смеялась, как истекала кровью на сером каменном полу. О папе – сломленном, онемевшем, пристыженном в больнице и висящем на лестнице, когда я пришла домой из школы. Обо всех остальных девушках тоже – теперь их имена значат для меня не меньше, чем мое собственное.

Дарла Джин, Сорейда, Ли, Саша.

Мэнди, Либба, Эмили, Керри.

Лейни, Кирстен, Рейчел, Чави.

Натали, Меган, Эми, Джули.

Думаю, если проживу даже сто десять лет, то скорее забуду собственное имя, чем эти.

Если закрываю глаза, почти чувствую за спиной присутствие Чави, вспоминаю те поздние вечера, когда мы сидели бок о бок и царапали что-то в своих дневниках, а потом засыпали, обнявшись. Помню ленивые утренние часы, когда мы прятались под одеялами, пока мама не прыгала на нас. Буквально. Прыгала и, хохоча, щекотала, и мы возились до изнеможения. Я помню, что чувствуешь, когда рука сестры разглаживает твои волосы, откидывает их с лица или перебирает пряди, помогая маме их подкрашивать. Помню ее теплое дыхание у своего уха, ее пальцы, рисующие что-то на моем бедре, хотя она еще не проснулась; помню, что она постоянно сплевывала свои волосы, а мои ей никогда даже случайно не попадались.

Наконец я встаю, принимаю душ, более тщательно, чем обычно, высушивая свою слегка обновленную прическу. В волосы над ухом втыкаю крупную белую розу – самую большую из тех, что нашла в крошечном цветочном павильоне в гастрономе.

Мне кажется, надевать венок в честь дня рождения будет лишним. Обычно я не смотрюсь в большое зеркало, когда собираюсь, предпочитая пользоваться компактным, чтобы видеть только то, что подкрашиваю, но сегодня наношу макияж, стоя перед зеркалом во весь рост. Я – вылитая Чави, но поскромнее, не такая яркая и уверенная; тело и черты те же, но словно сквозь стекло, окрашенное в другой цвет. Натягиваю белое летнее платье, темно-синий свитер и леггинсы, которые сняла прошлым вечером. Наступившее вчера ненастье обещает, что сегодня, первого мая, пойдет снег. Но в пальто будет достаточно тепло.

Внизу слышу голоса Стерлинг и Арчера – смена караула. Когда спускаюсь, повесив сумку с камерой на плечо, Стерлинг уже ушла. Арчер смотрит на меня слегка диковатыми глазами. Задние мысли? Но он неуверенно улыбается, открывая дверь, поэтому я надеюсь, что между нами все нормально. Не могу представить, что Стерлинг уехала бы, зная о наших планах на предстоящий день.

Я еще могу вернуться. Достаточно рассказать ему или любому из них про брата Дарлы Джин, позволить им найти и арестовать его.

Но я думаю, как неопределенно долго придется ждать, пока нам сообщат, что правосудие восторжествовало. Правосудие никого не может вернуть. Будь уверенной, сказала мама.

Я уверена в себе.

Мы останавливаемся у «Старбакс», чтобы купить питья в дорогу, потом едем дальше.

Дорога до Роузмонта долгая и спокойная; мы оба прихлебываем из термосов, пока не выпиваем всё. Из радио тихо льется музыка, ее почти не слышно из-за гудения и жужжания системы отопления. На полпути начинает идти снег; тяжелые мокрые хлопья липнут к лобовому стеклу и сразу тают на теплой поверхности. Наконец навигатор Арчера командует нам изменить направление.

Мои пальцы не перестают дрожать. Прячу их в перчатки, пусть лучше потеют. Хорошо было бы прямо сейчас поверить в Бога. Прекрасно иметь что-то или кого-то, кому можно молиться и рассчитывать, что тебя услышат. Опять же, будь я по-настоящему верующим человеком, вряд ли пошла бы на такое. Ну, вы понимаете.

Пока мы едем, снегопад усиливается. Проезжаем через городок Роузмонт; на улице группа мужчин и женщин в оранжевых жилетах с лопатами и ведрами с солью. Три человека с большими скребками сидят у обочины возле пункта обогрева, готовы оказать помощь всякому, кто не сможет выбраться из дома. В городке живет не так уж много людей; я читала в статье про часовню, что жителям приходится возить детей в школу, ездить за покупками и на почту в другие населенные пункты.

Арчер хмурится – нашу машину встречают и провожают по дороге любопытными взглядами.

– Что за невидаль – приезжие?

– Это маленький городок.

В нескольких милях отсюда расположен Шайло с его часовней. Такой же маленький, как и Роузмонт, но в нем целых четыре церкви, а часовня осталась от богатой шахтерской семьи, которая владела бо́льшей частью земель в округе. Она до сих пор пользуется популярностью у людей различных вероисповеданий – здесь происходят венчания.

Арчер паркуется на удалении от часовни, а я так очарована окружающим нас видом, что на мгновение забываю, зачем я здесь. Я словно внутри снежного шара. Снег покрывает крутую крышу, но его слой еще недостаточно толст, чтобы полностью спрятать плитки черепицы. Стены тоже белые, то ли оштукатуренные, то ли лепные – на них остались щедрые мазки, как на картине маслом, подчеркивающие текстуру материала. Маленькие розетки по обеим сторонам от темно-красной двери отсвечивают синим, и это подчеркивает красоту здания. На этой стороне не будет столько солнца, чтобы озарить большие окна во всем их великолепии, но в маленьких оконцах есть своя магия.

Достаю и осматриваю камеру, вешаю сумку на плечо и выбираюсь из машины, саму камеру держу в руках. Дверь захлопываю бедром. Прислоняюсь к радиатору автомобиля, от него сквозь пальто и сырость тающего снега идет тепло; какое-то время просто всматриваюсь в то, что вижу перед собой.

Съемку нельзя начинать сразу; невозможно видеть через объектив все окружающее. Арчер еще сидит в машине, когда я поднимаю камеру и начинаю фотографировать; крошечная часовня совсем растворилась бы на фоне снега, если б не ее пронзительно яркие детали. По широкому кругу обхожу здание, ищу интересные ракурсы. Восточная и западная стены, как и в методистской церкви в Хантингтоне, выполняют не только функцию опоры, но и служат обрамлением для окон. Даже без солнечных лучей, без возможности отследить игру отблесков на свежем снегу окна великолепны. Западный витраж представляет Иисуса, идущего в бурю по воде; его ученики сгрудились в углу на борту грубо сколоченной лодки.

Джозефина относилась к епископальной церкви, мы иногда из любопытства ходили с ней в храм, а потом Чави взяла и разрисовала окна по мотивам библейских историй, вот как здесь. На самом деле я об этом годами не вспоминала.