кровный родственник, брат! Я припомнил нашу встречу на «Ганцлере» накануне отъезда, старую фотографию с резными краями, и улыбнулся…

…Он появился в столовой «Ганцлера» неожиданно. В синем тельнике и широких тренировочных брюках. На правом плече его лежало махровое полотенце бирюзового цвета. Лицо было растомленное, от пара красное. Мокрые русые волосы влажно блестели в свете под лампами. Он укладывал их массажной щеткой назад, а, увидев меня, остановился, застыл и навалился на стенку. Потом, заметив в моих руках фотоснимок, он принялся переводить растерянный взгляд с моего лица на фотокарточку, а с фотокарточки опять на меня. Разобранная рамка лежала на столе стеклом вниз. Я принял его приход спокойно, без страха, совсем не смутившись. Повернулся и открыто посмотрел на него.

— Кто это? — спросил я Хромого и показал ему фотографию.

— Я и отец, — машинально, не понимая, что происходит, ответил он.

В следующую секунду он справился с изумлением и резко, с глухой неприязнью спросил:

— Кто вы и что вы тут делаете? Почему интересуетесь чужой фотографией?

Я назвал ему свои фамилию, имя и вынул для убедительности из сумки паспорт. Он взял документ, медленно его пролистал и после этого тяжело и как-то устало осел на сиденье дивана.

Потом он долго рассматривал мою фотографию в паспорте, а когда возвратил его мне, поднял растерянные, с вопросом глаза.

— Почему вы хромаете?

Я был не меньше его поражен совершенным открытием. Я не знал, с чего начать разговор, поэтому спросил первое, что мне пришло в голову. Опустившись рядом Хромым, я принялся вставлять снимок в рамку.

— Хромаю… — произнес он за мной, наблюдая, как я закрепляю картонный задник. — А, это случайность. Четыре года назад во время работ трос разорвало. Один конец саданул по ноге, изувечил колено… Кто ты? Что все это значит? Наши фамилии… Мне мать в детстве рассказывала, что наша фамилия редкая. Что родственников у нас совсем никого, только я и она. Отец рано погиб…

Я утвердительно кивнул головой и осторожно, боясь уронить, поставил снимок на тумбочку.

— Мать ваша жива? — спросил я.

— Умерла три года назад.

— А семья у вас есть?

— Нет, никак не сложилось… Кто ты? Ты мне кем-то приходишься? — снова спросил Хромой, и я уловил в его вопросе надежду.

— Не знаю, — признался я. — Сам хочу знать. А почему у вас сейчас другая фамилия?

— Да это тоже случайность. Вся жизнь из случайностей… Мать с тоски замуж выскакивала. Отчим меня в сыновья записал, когда мне шесть лет всего было. Они потом разошлись, не пожилось, а фамилия и отчество новые у меня так и остались. Всю жизнь их ношу…

Затем мы долго сидели, не разговаривая. Каждый думал о чем-то своем. Потом он поднялся, вскипятил в чайнике воду и заварил для меня в кружке пакетик чая.

— Скажите, — осторожно заговорил я, — человек по фамилии Гастон или Гастон вам не известен?

— Гастон? — переспросил он, напрягая лицо. — Нет, такого точно не знаю. Фамилия необычная, странная, я бы запомнил. Я всех людей с чудными фамилиями помню. Наверное, от того, что у самого родная фамилия редкая…

— А чем вы всю жизнь занимались? — я попробовал чай и взглянул на собеседника исподлобья. Я подумал, что может быть, здесь найду хоть какую-нибудь зацепку к разгадке всей этой истории.

— Работал в порту. Последние десять лет — на этом вот кране. Сейчас здесь же живу, сторожу его от грабителей. Нынче для нас работы ведь нет, суда все больше на приколе стоят, не ходят.

— И не только здесь… Необычное имя у вашего крана, откуда такое: «Ганцлер-13»? — я быстро сменил разговор, побоявшись, что он тоже подступит с вопросами.

— Необычное? А мы уже привыкли. Имя такое германцы придумали.

— Как так, германцы?

— Кран в Германии строился, в Гамбурге. «Ганцлер-13» — немцы так нарекли. Это названье модели. А наши в порту, чтобы голову себе не ломать, решили имя оставить.

— Понятно, — я улыбнулся и взялся за чай…

Я пробыл на «Ганцлере» до поздней ночи. Семену сказал, что узнал о нем совершенно случайно. Что приехал в Ханты в командировку, и какая-то престарелая женщина в речном порту рассказала мне про него — про человека с такой же, как у меня, редкой фамилией. К моему счастью, он не стал вдаваться в расспросы. Я записал ему свой телефон и адрес родителей, а когда пожимал на прощание руку, подумал о том, что напрасно избавился днем от ружья, бросив его в канализационный колодец за домом. Мне захотелось оставить Семену подарок. В память о нашей, такой странной, встрече…

7

По гостиной бродило тревожное ожидание, оно сгущало в комнате воздух и насыщало его опасностью. От этого было трудно дышать. Я сидел на диване, на том же месте, что занимал при первой встрече с Гастоном. Монгол стоял по другую сторону кофейного столика, ближе к левому креслу, в котором удобно расположился Прокофьев. Чтобы сдержать волнение, я старался не думать о том, что может случиться. Я смотрел прямо перед собой, в стену над телевизором, и считал свои вдохи и выдохи.

— Ваше присутствие здесь говорит о том, что свой выбор вы сделали, — спокойный баритон Гастона прозвучал диссонансом в напряженной атмосфере гостиной, и мне почудилось, что я различил в его палитре едва уловимую ноту разочарования. — Вопреки моим ожиданиям, вы предпочли поступить по-своему. Ну что ж, ваше право… — после этих слов Гастон длинно посмотрел на Монгола.

Дальше все случилось стремительно. Монгол зашагнул за спину Прокофьева, крепко ухватил его ладонью за подбородок и коротким сильным ударом вонзил ему в основание черепа тонкий стилет. Я успел заметить, как в глазах у Вадима скользнуло недоумение, сменившееся через мгновение немым диким криком и невыразимым предсмертным ужасом. Это последнее в жизни Прокофьева чувство так навсегда и осталось в его застывших глазах. В следующую секунду все было кончено. Я сидел онемевший…

Монгол удерживал голову жертвы секунды две-три. Затем, чтобы не испачкать обивку кресла, он аккуратно склонил обмякшее тело вперед и привалил грудью к коленям. После этого он отступил на прежнее место и, заведя руки за спину, невозмутимо застыл рядом с папирусом. Его изрытое оспинами коричневое лицо не выражало никаких заметных эмоций. Оно было холодным, бесстрастным, почти неживым в эти минуты.

Я оцепенел и не мог шевелиться. На теле мгновенно проступила испарина. Съежившись, не в силах отвести от тела взгляд, я завороженно смотрел на косо торчащую из затылка рукоятку стилета — простую, невзрачную, берестяного набора… Несколько капелек крови выбежали из раны на воротник белоснежной рубашки и быстро впитались в тонкую ткань.