с улицы проникли неясные шорохи, свет в установленных в стенах светильниках начал истаивать и на размытом сумрачном фоне перед камином заплясали странные тени. Кружась и вихляясь по сторонам, они вихрем пронеслись мимо нас и тут же исчезли…

— Этот человек, Нилов Семен Исаевич, кто он? — с трудом выдавил я. — Почему его настоящая фамилия такая же, как у меня?

Прокофьев одарил меня долгим торжествующим взглядом. Он скрестил на груди руки и, прежде чем дать мне ответ, тщательно обдумал его.

— Вот на этот вопрос я тебе отвечу наверняка. Потому что кое-что знаю…

Он замолчал на секунду, но сразу продолжил:

— По сохранившимся метрикам и записям в советских архивах Гастон поручил мне изучить историю твоего рода. Работа кропотливая, долгая, в случае с Гастоном — ответственная, — он усмехнулся, — но, к удивлению, интересная. В итоге, исследование твоего «древа» привело меня к очень занимательным результатам. Скажи, тебе известна родословная твоей семьи по мужской линии?

— Я знаю немногое, — признался я. — У отца сохранились скудные сведения. Помню, как он рассказывал, что его дед, то есть мой прадед, когда-то жил с семьей в Петербурге…

— Вернее, под Петербургом, в Гатчине, — поправил Прокофьев. — Хорошо, давай по порядку… В начале двадцатого века твой род разделился на три основные ветви, сохранившие родовую фамилию. Во время двух революций и гражданской войны, в годы всего этого бардака, что в ту пору творился, их разметало по бывшей империи. Как ты понимаешь, тогда такое случилось со многими… Так вот, одна из этих ветвей — это линия твоей семьи, и ты являешься ее продолжателем. Вам повезло. В период гражданской войны твой прадед, служащий железной дороги, вместе со всем семейством перебрался на Урал из-под Питера. Еще одна родовая ветвь исчезла во время второй мировой. По этой линии мужчин совсем не осталось, кто умер сам, кого-то убили, один пропал в плену без вести. А женщины, молодые, которые выжили, повыходили замуж и взяли чужие фамилии… Ставим на этой линии крест, она, как носитель фамилии, растворилась. Последняя же ветка из трех привела меня сначала в Тобольск, а после в Сибирь, в Ханты-Мансийск! — сказал Прокофьев торжественным голосом, и его глаза заблистали азартом. — Так вот, Семен Исаевич Нилов в действительности тебе приходится братом, хоть и в четвертом колене. Не дядей, не зятем и не племянником, а именно братом! В далеком прошлом твой прадед и прадед Семёна по мужской линии являлись родными братьями! Твой младшеньким был, три года разницы… Новая фамилия, как и отчество, Нилову достались случайно, от его отчима. А кровь в нем ваша текла. Его приемный отец, Исай Николаевич Нилов, вдовец, своих детей не имел, усыновил мальчика, когда тому было шесть лет. Он женился на его матери. Настоящий отец Семена за два года до этого погиб на охоте. Причем очень странно — выпал трезвый из лодки и утонул…

Я задумался, слушая рассказ Прокофьева, и, когда он упомянул про смерть отца Семена, едва не выпалил вслух, что знаю об этом. Но, к счастью, успел вовремя спохватиться и не выдал себя.

— Значит, нужно было, чтобы я убил брата… — сделал я вывод.

Прокофьев поднялся с дивана, утопил руки в карманах брюк и, рассуждая вслух, принялся нервно расхаживать перед диваном.

— Ну и что?! Можешь считать себя Каином, а можешь и нет, от тебя все зависит, — холодно заметил он. — Какое тебе до этого дело? Ты все равно знать не знал этого человека. Никогда не видел его… Кстати, — он вдруг остановился, — Гастону всегда было известно, кем тебе приходится Нилов. Я только документально перепроверил для него информацию.

Он снова взялся ходить из стороны в сторону. Разнервничался Прокофьев порядочно.

— Мне нравится, как ты держишься. Очень достойно, — он опять улыбнулся мне точно другу. — Я же говорил тебе — ничего страшного…

Прокофьев умолк. Молчал и я, разбирая толчею мыслей. Потом на лестнице внезапно зазвучали шаги, и вниз сошла красивая стройная девушка в летнем легоньком платье. Она остановилась на предпоследней ступени и несколько растерянно и удивленно посмотрела на нас.

— Зачем ты спустилась? Уходи, возвращайся наверх, — грубо велел ей Прокофьев. — Не видишь, я не один?!

— Я не знала, — заспанным голосом виновато ответила девушка, неуверенно поправляя рукой длинные русые волосы. — Мне пить захотелось…

— Иди назад, я скоро приду, — тон у Прокофьева был ледяной.

Девушка больше ничего не сказала, она повернулась и покорно ушла. Я проводил ее фигуру глазами.

— Если хочешь — давай, оставайся, — запросто предложил мне Прокофьев, кивнув в сторону лестницы. — Развлечемся, расслабимся.

— Нет, я устал, хочу отоспаться, — я поднялся с дивана и направился к выходу. Мне больше незачем было здесь находиться, все, что мог, я разузнал.

— Постой, где ты живешь? — заторопился Прокофьев. Он застыл посреди холла, озадаченный моим внезапным желаньем уйти.

— Передай Гастону или Гастону… не знаю, как его больше устраивает, что завтра в десять утра я приду к тебе на квартиру, туда где я жил.

— Подожди, — Прокофьев глядел на меня с недоуменным лицом, явно не понимая, что происходит. Барства сейчас в нем было мало. — А если он занят? Договариваться с Гастоном о встрече надо заранее, он не любит сюрпризов. Может быть, у него дело на этот час.

— Гастон не будет занят, — уверенно произнес я, отпирая засов. — Не забудь: я приду к десяти.

Прокофьев по-прежнему с непониманием смотрел на меня.

За порогом я остановился и обернулся к нему:

— Гастону принадлежит галерея старинных икон. Зачем это ему?

— Не знаю, — с безразличием, уже взяв себя в руки, несколько холодно ответил Прокофьев. — Думаю, это какая-то прихоть, причуда.

— Может, он псих?

— Все, что я мог тебе о нем сообщить, я сообщил. Добавить мне нечего…

Назад я возвратился за полночь. Водитель завернул машину в проезд, плавно затормозил возле крыльца и назвал сумму. Я рассчитался, выбрался из «девятки» и вдохнул напоенный ночными запахами прохладный воздух. Вокруг было тихо, спокойно, черно. Я посмотрел на темные крыши домов, оглянулся по сторонам и, заметив под невысоким раскидистым деревом хромую скамью, направился к ней.

Где-то совсем близко настырно, с заливом цвикал сверчок. Я отвалился на деревянные перекладины и, запрокинув голову, закрыл глаза. Я наслаждался безмолвием и покоем, наполнившими мою душу. Ни страха, ни сомнений, ни сожалений о произошедшем во мне больше не было. Ничего этого я теперь не держал, не испытывал в своем сердце. Только лишь безмятежность и тишина были в нем.

Прокофьев пока ничего не знает, иначе он не рассказал бы мне всего того, что я от него услышал. Он слепой исполнитель воли Гастона, марионетка, а Хромой… Хромой — мой