Опустевшая платформа словно дразнит, огоньками таинственно мигает из глубины тоннель.

Человек едет на работу, возвращается домой или направляется в гости. Обычное дело. Увидел знакомого – поздоровался. Руку приветственно поднял. Помахал прощально. Улыбнулся.

Все-таки загадка. Раньше ведь не встречались, не здоровались, а теперь чуть ли не каждый день. И главное, его узнают, его окликают по имени (точно), а он, значит, оглядывается, но напрасно. Смотрит и не видит. Нехорошо. Ведь будь он на месте того, кто окликал, а ему бы вот так не отвечали, то, конечно, обидно.

Впрочем, не важно. Его окликали, он оборачивался, всматривался пристально, делал шаг навстречу, смущался, неловко поднимал руку, делал судорожное неопределенное движение… Окликание становилось постоянным, он уже ждал, спускаясь в метро, что вот-вот… сейчас… Готовно оборачивался. Замедлял движение. Надо же, в конце концов, увидеть, разглядеть, ответить… Имя вспомнить… А если так и садился в поезд, не позванный, не названный, то неуютное такое ощущение, словно забыл что-то очень существенное.

Когда называют по имени, себя вдруг по-новому узнаешь: да, ты вот тут, идешь, как обычно, в контору, живешь среди многих, но – ты есть. Есть и еще кто-то, для кого ты не случайность в толпе таких же, как ты, движущихся куда-то. Удаляющихся. Исчезающих. Бывают, впрочем, и другие с тем же именем, но если назвали тебя – голос, не разобрать, мужской или женский, и фигуру окликавшего не разглядеть – может, мужчина, может, женщина, даже странно.

Неужели Саша Гуров?.. Был такой, да. Давным-давно, еще в юности. Сосед по двору. Полноватый, с прямыми светлыми волосами и шрамчиком на лбу – результат падения с дерева. Учились в разных институтах. Что-то намечалось вроде дружбы. Стихи писал. Однажды случайно оказались вместе в компании, подвыпили сильно, а после часов до двух ночи бродили по Бульварному кольцу (июнь был) – читали стихи. В основном Саша Гуров (свои, но не только). Дважды привязывалась милиция, но как-то обходилось. Вроде и захмелевшие, но не настолько… Гуров и патрулю начинал декламировать, когда те все пытались дознаться, чего это они шляются по ночам, как бомжи, и даже вроде некоторое время слушали (недолго) с насмешливо-недоверчивым выражением (на мякине не проведешь), но потом отпускали, сочтя достаточно безобидными для общественного порядка.

Саша Гуров после той поэтической ночи звонил, куда-то звал его, приглашал на какие-то вечера, он даже на один какой-то выбрался, однако этим и ограничился, не тянуло почему-то больше – не до того, и потом еще пересекались пару раз, но тоже как-то скомкано, обрывисто, такого общения, как в ту ночь больше не получалось. Да и находилось всегда что-то более важное – он как-то и не придавал значения… Имя мелькало в прессе – стихи, статейки о литературе, все духоподъемно, возвышенно, чуть приторно… Время от времени звонки повторялись. Гуров говорил о себе, о том, как хорошо принимают его стихи, сколько у него напечатано там-то и там-то, про предложения издательств, делал многозначительные паузы, приглашал к себе… Не удалось. Чего-то не хватало в отношениях, какого-то моторчика. Ну стихи, ну «в стране как в космосе – пустота» (запало: то ли строчка из стихотворения, то ли признание, в ту июньскую ночь), ну вопросительный взгляд, словно ждал от него какого-то ответа… Почему от него-то?

Так и сгинуло, рассосалось в никуда. И Гуров пропал, из прессы и вообще, никто про него ничего не знал: то ли жив, то ли нет… То ли здесь, то ли в иных пределах.

А ведь сколько раз сам проходил мимо, как бы не замечая, как бы не узнавая, – потому только, что не был уверен: его узнали. Человек идет, погруженный в свои мысли, сосредоточенный. Или смотрит в другую сторону. Если не замечают или не узнают, то надо ли окликать или напоминать? А может, он изменился так, что действительно узнать трудно. Словно это уже не он, а кто другой. Словно уже не эта, а некая иная жизнь, только место то же. Стоит ли возвращаться?

Пробегал, проходил, проплывал на эскалаторе, скользнув взглядом и мысленно отметив: ага… Ну и ладно, ну и что успеешь сказать, если вообще будет, что сказать, потому что и раньше-то перемолвились разве что одним-двумя словами.

Все-таки терзало: кто же? А вдруг действительно та женщина? Но ведь ее давным-давно не было в городе, в стране… Маловероятно. В желтой такой курточке, рюкзачок через плечо, короткие под мальчика темные волосы, тонкие усмешливые губы (не красила) и сумрачный, слегка настороженный взгляд, светлеющий при улыбке. Такой и запала, когда вышла из поезда на станции «Шаболовская» – он давно ее поджидал у эскалатора. Хорошо так, белозубо вдруг улыбалась, сразу как бы приблизясь из дальней дали, и лицо смуглое озарялось, словно выступало из тени – только в эти минуты с ней и было хорошо, легко. Однажды вдруг весело, лукаво на него оглянувшись, запрыгала на одной ноге, как бы играя в «классики». Словно руку ему протянула, через годы, подглядев, – он ведь тоже в детстве играл, прямо возле подъезда во дворе мелом были начерчены.

А так вынашивала замкнуто что-то в себе, тревожное, словно какую-то проблему решала.

Они недолго встречались, затягивало ее в сумрачность, может, незаметно для самой. Замыкалась и молчала, а ему что оставалось? Только ждать, когда вдруг займется рассвет, когда сквозь тучи сверкнет солнечный луч. У моря погоды. «Ни с кем мне не было так спокойно…» Приятно, но как-то слишком многозначительно, а главное, обязывающе. Спокойно – это как? Про нее (да и себя) так бы не сказал. Сумрачность тревожила. Червячок глодал где-то в самом нутре: все ли в порядке? Она в порядке?.. Неизвестно, что можно ждать от человека, если он что-то таит. Не высказывается весь.

Не было ощущения полноты присутствия. Ее присутствия. Где-то обрывалось, погружалось во тьму. Не находилось каких-то слов, приоткрывающих, высвечивающих. И что за проблема ее допекала – с ним ли связанная (вот решит, и тогда! А что тогда?), с жизнью ли вообще?..

И пресеклось все внезапно, с какой-то странной недоговоренностью – он закрутился, не позвонил (почему?), она не позвонила…

Отчего-то уверенность, что зовут именно тебя, а никого другого. Не понять, почему тогда не остановиться, не приблизиться. Окликать, а потом исчезать. Дурацкая игра в прятки – не дети же! Поток людей, правда, действительно большой – что ни говори, а час пик, толпа несет, толкает, не дает свернуть, настойчиво и упрямо влечет в одном направлении. Если уж попал, изволь двигаться вместе со всеми. Однако ж можно, если захотеть. Остановиться, упираясь ногами, плечом раздвигая поток, своевольно двинуться в противоположном направлении. Дождаться, когда двери сомкнутся, и набитый битком поезд, предупреждающе рявкнув сиреной, скрежеща колесами, заполнит на минуту голубым телом мглу тоннеля.

Минчевский здесь совсем уж был невероятен – и прежде-то почти не выходил из дома, когда он бывал у них с Олимпиадой Владимировной на Ордынке. Самое большее, что мог, это передвигаться (и то с трудом – лицо багровело от напряжения), по их небольшой двухкомнатной квартирке. Из своей девятиметровой комнатки в кухню или туалет, и все. Иногда даже с помощью Олимпиады, подставлявшей под большое мосластое тело худенькое острое плечо. Суставы ныли, ноги отказывали. Все болячки, что скопились за жизнь, особенно за годы на Севере, вылезли и начали изъязвляться. Собственно, так и познакомились – Минчевскому стало плохо в церкви во время литургии (душно было, и он, случайно оказавшись возле, вместе с худенькой, но очень прямоспинной женщиной (не старой) помог ему выбраться (тело тяжеленное), а потом, когда тот чуть-чуть пришел в себя, отдышался, поймать машину и отвезти домой.