Впрочем, и паук не всегда зло, нет, далеко не всегда, хоть и противен на вид. Но ведь и на него невольно начнешь молиться, если вокруг никого живого, а только каменные сырые серые стены, как в каземате Александровского равелина, где он сидел несколько месяцев после ареста, там он и пауку был благодарен, и растущему за окном чахлому деревцу. Ну что, в конце концов, паук? Творение природы, а уж эстетика – это от человека, так что ничего, может, в нем и нет отвратительного и мерзкого, а все, напротив, очень даже приспособлено для практической жизни.

Только вот что его они преследовали всю жизнь – это правда. И не только во сне, оплетая своей вязкой паутиной, но и наяву, как вот сейчас, плавая на дне кружки, он долго вглядывался в это темное пятно, чувствуя как тошнота подкатывает к горлу и в то же время испытывая странное удовлетворение – никак не могло обойтись без паука, так что и Белоснежки-немочки, куколки, отодвинулись на второй план.

Паук был утопленником, но ему почему-то почудилось, что, может, тот еще жив и даже шевелится, там, на дне, в золотистом мерцании пива, среди поднимающихся со дна пузырьков, вот-вот всплывет. Он покачал кружку, пытаясь проверить свое впечатление, однако паучье тело лишь вяло дрогнуло, и тень от него побежала в сторону Белоснежек… И как он умудрился сюда попасть, этот несчастный паучишко, злой паук? Федор Михайлович помахал рукой кельнеру, разносившему пиво, и когда тот подошел, как всегда, не сразу, у него никогда не складывались отношения с прислугой, лакеи всегда вредничали и подолгу задерживались, стараясь разозлить его, а он вспыхивал и раздражался по мельчайшему поводу.

Впрочем, теперь он был почему-то спокоен – может, из-за этих юных красоток, сидевших с пряменькими спинками рядом и щуривших свои томные глазки на оркестр, с навостренными ушками, паиньки, а может, из-за того, что в голове роились какие-то невнятные мысли, связанные с пауком, что вот, к примеру, вечность им представляется как что-то огромное-огромное, что и объять невозможно, да только почему же непременно огромное? А вдруг там всего лишь одна комнатка, малюсенькая такая, метров три на пять, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, вот и вся вечность.

Его даже развеселила эта мысль, которую непременно надо было кому-нибудь из героев доверить, между прочим, очень важная и оригинальная, которую потом будут много раз цитировать, потому что людям нравится все, что неординарно, что несет на себе печать иррационального, разрушающего привычные представления, хотя за это же они готовы гнать и казнить, потому что и здесь двойственность, вечная двойственность, и нет ничего цельного в человеке, который иногда напоминает того же паука, запутавшегося в собственной, искусно вытканной паутине и начинающего от голода поедать самого себя.

Аня, впрочем, усомнилась тут же, что такой огромный паук мог с самого начала оказаться в его кружке – иначе как бы он мог выпить половину и не заметить, а скорей всего, упал со стоявшего рядом дерева, чьи ветви нависали над столом. Трудно сказать, что это было за дерево – может, тополь, а может, клен или липа, он никогда не разбирался в деревьях, хотя лето в детстве проводил в деревне, в их имении Даровое, купленном отцом на свою голову (там его и убили), все эти природные радости мало волновали его, дерево и дерево, какая разница как называется, другое дело – люди с их страстями и идеями, тут он был в своей стихии, а лютики-цветочки – это по части Ивана Сергеевича, пусть его. Он даже хотел поспорить с Аней, что вовсе и не с дерева этот паук, пауки на деревьях не живут, они любят укром, тень, потемки, сырость, подземелье, пыль, тепло, разруху, запустение, паук – городской житель, откуда ему взяться на дереве?

Кельнер подошел, уперся, склонившись, руками о стол, тупо и недоверчиво уставился в его кружку: паук? Какой паук? А вот такой, самый настоящий, он его сначала не заметил, вообще же наглость – подавать пиво с пауком, где же их хваленая немецкая аккуратность? Тот ошалело покосился на Федора Михайловича, всегда с этим русским господином что-то не так, всегда он был чем-то недоволен и норовил устроить скандал: то слишком долго не несут пиво, то оно слишком теплое, то грязная кружка, то его обсчитали… Нервный, суетливый, высокомерный, он вызывал раздражение и действительно желание как-то насолить ему, пусть даже это и грозило скандалом и выволочкой от хозяина.

Забрав кружку с пауком, кельнер некоторое время не появлялся, а когда появился, то русский господин подозрительно осмотрел кружку, несколько раз повернув ее и, приподняв, не глядя на кельнера, мрачно спросил, вылил ли тот пиво с пауком или только добавил, на что тот отвечал: зачем выливать, он его выпил, потому что паук наверняка упал с дерева, а пауки на деревьях чистые, в отличие от тех, что в домах. Паук, дерево, природа… Кельнер, молодцеватый, краснощекий, бравый, чуть полнеющий от пива бурш, тоже природа, жалко ему было выливать пиво… Похоже, он и вправду поменял кружку, раз допил то пиво, а то, кто знает, с них (экономные) сталось бы.

Музыка же продолжала играть, после пения начали увертюру к опере «Фиделио» Бетховена и что-то из Вагнера, но играли так тихо, что из-за разговоров немцев, сидящих сзади, было довольно плохо слышно, а немка за их столом по-прежнему считала нужным плакать – как начала во время пения, так и не останавливалась, глаза ее постоянно наполнялись слезами, и она то и дело промокала их уже совершенно мокрым платочком…

Писатель должен быть одиноким.

Только в одиночестве созидается мир, равновеликий и равноправный сущему. Может, продолжение, может, альтернатива – у кого как.

Писатель живет многими жизнями, они переполняют его, голосами и болями, и на реальную жизнь его просто не хватает.

Либо не хватает на литературу, которая ревнива и не хочет отдавать никому приглянувшегося ей творца.

Остается – что?

Увы, одиночество.

Ходит писатель по редакциям, иногда появляется на тусовках, разговаривает, посмеивается в усы, смотрит проницательно, но на самом деле он одинок, как перст, не важно, с семьей или без. И вообще никто не знает, какая у писателя жизнь.

Вот и про Д. тоже мало кто знал, какая у него жизнь. Только что он уже не живет в городе Минске, не живет в республике Белоруссии, а живет в городе Москве (снимает квартиру непонятно на какие шиши), и все. Ну и печатается кое-где, во всяких журнальчиках и газетах (не особенно часто) да подрабатывает внештатно редактором в разных издательствах.

Между тем, хороший писатель (считалось).

То есть тексты хорошие, стиль там и прочее… В основном общечеловеческое, почти без политики, но в Белоруссии он почему-то считался диссидентом и элементом нежелательным – не нравился, короче, властям (может, из-за нескольких ярких статей в прессе, где что-то толковал про тоталитаризм).

Впрочем, и ему власти не нравились (взаимно).

Нет и нет, не полюбилось – разъехались.

Писатель может жить где угодно (если может), хоть в Лондоне, хоть в Париже, вот Д. и выбрал столицу свободной демократической России, где у него знакомые и приятели (тоже литераторы) и где можно писать и, что существенно, печататься, потому что в республике Белоруссии у него с этим не очень ладилось. Да там и печататься-то особенно негде было, а тем более зарабатывать этим деньги.