– Потому что она сумасшедшая.

– Да, – пробормотала она, обращаясь к себе. – Стервы все сумасшедшие.

– Брось, Нел. Она мошенница! Утверждает, что разговаривает с мертвыми.

– Да. – Она зарылась пальцами глубже в землю. – Да, она мошенница, но это не означает, что все сказанное ею неправда. Ты даже не представляешь, Шон, как много из того, что она говорит, похоже на правду.

– Она использует холодное чтение[4], Нел. А в твоем случае в этом нет необходимости. Она знает, что ты хочешь услышать.

Она помолчала. Потом перестала чертить круги и произнесла свистящим шепотом:

– А с чего Никки могла взять, будто я хочу услышать, что твою мать убили?

Лина

Чувство вины исчезло. На смену ему пришли облегчение, скорбь и какая-то странная легкость, которую ощущаешь, когда просыпаешься после кошмара и понимаешь, что все это тебе лишь приснилось. Но тут другой случай, потому что кошмар был настоящим. И мама умерла. Но, по крайней мере, она не ушла из жизни по своей воле. Она не оставила меня. Кто-то лишил ее жизни, и это меняло дело, потому что теперь я могла что-то предпринять – ради себя и ради нее. Я могла заставить Хелен Таунсенд заплатить за все.

Я бежала по тропинке вдоль берега, зажав в руке мамин браслет. Я боялась его уронить, боялась, что он упадет с обрыва в море. Мне даже хотелось для надежности зажать его во рту, как крокодилы переносят своих детенышей.

Бежать по тропинке было опасно, потому что я могла упасть, зато она хорошо просматривалась в обоих направлениях и я знала, что за мной никто не гонится. Конечно же, не гонится. Кругом не было ни души.

Не было никого – ни чтобы меня поймать, ни чтобы прийти на помощь. И я понятия не имела, куда подевался мой телефон, остался ли он в доме Марка или в его машине, или он забрал его и выбросил. Спросить же у него я теперь не могла.

Чувство вины исчезло. Я должна сосредоточиться. К кому можно обратиться? Кто мог бы мне помочь?

Впереди показались дома, и я побежала изо всех сил. Мне казалось, что там обязательно окажется человек, который будет знать, что делать, и у кого найдутся ответы на все вопросы.

Шон

Телефон на подставке подал сигнал и вернул меня к действительности.

– Шон? – послышался голос Эрин. – Вы сейчас где?

– На пути к побережью. А вы? Удалось что-нибудь узнать у Луизы?

Она не ответила, и я решил, что она не услышала мой вопрос.

– Луиза что-нибудь сказала про Лину?

– Э-э… нет, – неуверенно произнесла Эрин.

– В чем дело?

– Послушайте, мне надо с вами поговорить, но не по телефону…

– О чем? Это связано с Линой? Выкладывайте, Эрин, хватит темнить.

– Это может подождать. И не связано с Линой. Это…

– Черт возьми, если это не срочно, то зачем вы звоните?!

– Мне надо поговорить с вами, сразу как вы вернетесь в Бекфорд, – ответила она холодно и зло. – Это понятно? – И повесила трубку.

Дождь стал стихать, и я поехал быстрее по узкой извилистой дороге, зажатой с обеих сторон высокой живой изгородью. У меня снова появилось странное ощущение легкости, которое возникает на американских горках, когда адреналин зашкаливает. Я проскользнул в узкую каменную арку и устремился вниз, а потом снова взлетел на холм, и передо мной открылась маленькая бухта с качавшимися на волнах рыбацкими баркасами.

В деревне стояла тишина: судя по всему, ее обитателей распугала непогода. Это и был Крастер. Машина сбавила скорость, а я даже и не понял, что сам притормозил. Когда я остановился в парке, несколько пешеходов в теплых непромокаемых куртках устало пробирались через лужи. Я последовал за молодой парой, спешившей укрыться от дождя, и зашел в кафе, где группа пенсионеров коротала время за чаем. Я показал им фотографии Марка и Лины. Они их не видели, но ответили, что полчаса назад об этом же их спрашивал полицейский в форме.

На обратном пути я прошел мимо той самой коптильни, куда меня обещала сводить мама, чтобы попробовать копченой рыбы. Я попытался вспомнить ее лицо, но мне это в очередной раз не удалось. Наверное, мне хотелось почувствовать то разочарование, которое она испытала, когда я сказал, что не хочу сюда ехать. Мне хотелось ощутить боль – ее боль тогда и свою сейчас. Но воспоминания были слишком расплывчатыми.

Я проехал с полкилометра до Хоуика. Найти нужный дом оказалось нетрудно: он стоял на отшибе на краю обрыва и смотрел на море. Как и сообщалось, рядом оказался припаркован красный «Воксхолл». Багажник у него был открыт.

Я с трудом вылез из машины – от страха за Лину ноги не слушались. Один из полицейских ввел в курс дела: где искали и что нашли. Они связались с береговой охраной.

– Море довольно бурное, поэтому, если кто-то из них оказался в воде, его быстро отнесло от берега, причем довольно далеко, – сообщил он. – Мы не знаем, когда они сюда приехали, и… – Он подвел меня к багажнику. – Посмотрите сами. Похоже, в нем кого-то перевозили.

Он показал на пятно крови на коврике и след крови на заднем стекле. За замок зацепилась прядь светлых волос, точно таких же, как на кухне.

Полицейский показал, что еще удалось обнаружить: следы крови на столе, стене и ржавом гвозде. Я подвел ее, как подвел свою мать. Нет – ее мать. Я подвел ее, как подвел ее мать. Я снова ощутил, что теряю связь с реальностью. И тут услышал:

– Сэр? Мы только что получили сообщение. Позвонил хозяин магазина из соседней деревни. Говорит, у них там девушка, мокрая насквозь, со следами побоев. Не знает, где находится, и просит связаться с полицией.

Она сидела на скамейке возле магазина, запрокинув голову и закрыв глаза. На ее плечи была накинута темно-зеленая куртка, слишком большая для нее. Услышав скрип тормозов подъехавшей машины, она открыла глаза.

– Лина! – Я выскочил из машины и бросился к ней. – Лина!

Лицо у нее было мертвенно-бледное, на щеке – пятно крови. Она ничего не сказала и снова откинулась на спинку скамейки, будто не узнала меня, будто видела впервые в жизни.

– Лина, это я! Лина! Все в порядке, это я.

Выражение ее лица не изменилось, увидев мою протянутую руку, она снова отшатнулась, и я понял: что-то не так. Она меня узнала, она не была в шоке и понимала, кто я. Она понимала, кто я, и боялась меня.

На меня вдруг отчетливо нахлынули воспоминания: однажды я видел точно такое выражение на лице ее матери, и один раз у Дженни, когда она везла меня домой. Не просто страха, а чего-то еще. Страха и непонимания, ужаса. Такое выражение я замечал и у себя, если случайно встречался взглядом со своим отражением в зеркале.