Голос декана обычно действовал на главного констебля — и не только на него — несколько угнетающе. Марвину редко представлялся случай поколебать самоуверенность этого образца академической невозмутимости.

— Я решил, что должен предупредить тебя. Повторное вскрытие будет производить патологоанатом, работающий в твоей школе, — Айзенменгер.

Декан едва не подскочил, хотя, разумеется, только «едва». Но он, по крайней мере, с совершенно несвойственной ему резкостью выпрямился в кресле и нахмурился.

— Айзенменгер, — повторил он.

— Вот именно, — подтвердил главный констебль, и его обветренные губы скривились в некоем подобии улыбки. — Я подумал, что если он откопает что-нибудь… сомнительное, то вся свистопляска начнется по новой. Пресса опять поднимет крик и так далее. — Сделав короткую паузу, чтобы собеседник смог как следует осмыслить его слова, он продолжил: — И странно, что за это взялся сотрудник твоей школы. Гадит в собственном доме, так сказать…

Декан счел эту красочную метафору излишней, но смысл сказанного оценил по достоинству. Дав главному констеблю понять, что тот позвонил не напрасно, Шлемм положил трубку и в задумчивости откинулся на спинку кресла.

Спустя несколько минут он снова потянулся к телефону.

* * *

Джонсон очень скоро пожалел о том, что решил начать со Стефана Либмана. Он легко установил, что помощник куратора находится у себя дома, точнее, в доме своей матери, но дальше начались трудности. На звонок Джонсона за массивной, частично застекленной деревянной дверью появилось лицо миссис Либман — круглое и встревоженное, с румяными щеками, двойным подбородком и испуганными серо-голубыми глазами.

— Что вам угодно? — не враждебно, но с явным подозрением спросила она. Внешний мир был полон опасностей, и женщина предпочитала держаться от него подальше. Ее подкрашенное лицо со вздувшимися венами выглядывало из темных недр дома, как лицо служителя похоронного зала.

— Миссис Либман?

— Да? — В этом подтверждении-вопросе уже чувствовалась настороженность.

— Мое имя Джонсон. Я расследую убийство Никки Экснер.

— Вы из полиции?

Джонсон поколебался, прежде чем ответить. Выдать себя за сотрудника полиции казалось ему весьма соблазнительным, но он предпочел действовать открыто — хотя бы ради собственной безопасности. Беверли Уортон с радостью ухватилась бы за возможность разделаться с ним, узнай она о попытке проникнуть в дом свидетеля обманом.

— Нет, я…

— Вы журналист?

— Нет-нет, — поспешил ответить он и тут же понял, что действительно поспешил, так как женщина мгновенно предприняла попытку закрыть дверь. Оказывается, есть на свете люди, которые не против излить душу представителям прессы.

— Я работаю по поручению родителей Никки Экснер, — сказал он, выставив руку, чтобы помешать двери захлопнуться. — Их беспокоит душевная травма, которую получил Стефан…

Его маленькая ложь подействовала — дверь снова начала приоткрываться.

— Их это беспокоит?

— Они слышали о нем. Знают, что ему пришлось пережить. И даже несмотря на свое горе, они понимают, как тяжело ему было.

В Джонсоне начали пробуждаться способности к лицедейству и сочинительству, мирно спавшие несколько десятилетий. Казалось, кто-то нашептывает ему нужные слова.

И с каждым новым словом дверь открывалась все шире. Было ясно, что путь к сердцу миссис Либман лежит через ее сына.

— Да, это стало для него ужасным ударом.

В этот момент взору Джонсона предстала ее левая грудь. Подавив мысль о том, что в иных обстоятельствах он сломя голову убежал бы от этого зрелища, он поторопился закрепить достигнутый успех.

— Родители Никки попросили меня навестить его и узнать, все ли с ним в порядке.

Тут миссис Либман наконец предстала перед Джонсоном целиком, но он, на его счастье, был достаточно закален и не дрогнул при виде ее огромных телес, признаков невроза на лице в ярких пятнах и разводах, присыпанных тальком. Он старался видеть в ней воплощение материнства, и ничего больше.

— Он болен, — сказала она. — Он очень тяжело болен.

— Могу я повидаться с ним?

Ее полное лицо на миг нахмурилось, и Джонсон добавил:

— Чтобы лично поблагодарить его за все, что он сделал.

Джонсон вовсе не был уверен, что Стефан сделал что-нибудь такое, за что его следовало благодарить, но миссис Либман, очевидно, знала о делах сына что-то такое, чего не знали ни полиция, ни руководство медицинской школы. Она ответила: «Конечно, конечно» — и посторонилась, пропуская Джонсона в дом.

Войдя, Джонсон сразу окунулся в домашнюю атмосферу, не вызывавшую у него никаких приятных ассоциаций. Все вокруг говорило о царившем в этом доме культе патриархальной семейной жизни с ее материальными заботами и производило угнетающее впечатление. Оглядевшись, Джонсон вспомнил собственную юность, когда родительский дом так опротивел ему, что он готов был бежать из него куда угодно; когда он совершенно не понимал родителей и отдалился от них, пока через много лет их встревоженные лица не заставили его взглянуть на мать и отца как на обыкновенных людей со своими слабостями и недостатками.

В интерьере жилища Либманов преобладали коричневые тона, причем изрядно выцветшие. Обои с прорехами, линолеум на полу, покрытый протертым ковром с умопомрачительным узором, и гардины с ламбрекенами. Горизонтальные поверхности сплошь уставлены дешевыми и уродливыми украшениями. Все комнаты, через которые он прошел, — передние, задние, прихожая и даже кухня — были выдержаны в одном и том же стиле, а точнее, одинаково лишены всякого стиля. Стиль, равно как и вкус хозяев дома, был убит и забальзамирован, от него осталась лишь безжизненная улыбка.

Пока миссис Либман вела его по этому туннелю отталкивающего архаизма, он заметил в передней, напротив большого зеркала в позолоченной узорчатой раме, прикрепленный к стене детский рисунок. Рисунок, заставивший его содрогнуться.

Кухню со времен ее постройки явно не пытались как-то переоборудовать или хотя бы придать ей привлекательный вид. Газовая плита стояла на своем месте лет пятьдесят; в углу торчал холодильник эпохи плюшевых мишек и белых носочков, рядом с ним пристроилась примитивная, кошмарного вида раковина. Кухонный стол, покрытый голубым, облупившимся по краям пластиком, был накрыт к ланчу. В задней части дома была устроена небольшая оранжерея, выходившая в узкий ухоженный садик. Джонсон был уверен, что в нем обязательно где-нибудь прячется садовый гном.

Стефан Либман сидел в оранжерее в старом соломенном кресле и читал книгу. Он выглядел лучше, чем в их прошлую встречу, но вряд ли этому можно было удивляться — Джонсону приходилось иметь дело с жертвами дорожных аварий, которые выглядели лучше, чем Либман в тот злосчастный день.

— Стефан? — робко позвала сына миссис Либман, словно боялась, что за этим последует взрыв негодования. Однако Стефан, по-видимому, не был настроен взрываться или взрывать кого-либо. Правда, он повернулся к матери с таким выражением мертвенно-бледного лица, что, если бы взгляд мог убивать на месте, та тут же упала бы замертво. Увидев Джонсона, Стефан слегка нахмурился.