— А еще я говорил, что это, возможно, даже к лучшему. Если мы накопаем что-нибудь против Беверли Уортон, то я хочу, чтобы мои руки были абсолютно чисты.

— Да, это понятно.

— Но я должен сразу предупредить вас: мы вряд ли сумеем доказать, что улики фабриковала именно она.

Елена, рывшаяся в ящике стола, подняла голову:

— Вы так думаете? Но это надо сделать обязательно!

— Такой результат стал бы слишком большой удачей. Беверли очень хитра. Если на ее совести что и есть, то проворачивала она свои дела наверняка без свидетелей, не посвящая в них никого. Один раз со мной она уже обожглась на этом.

— И больше свою ошибку не повторит.

— Вот именно. — Он сделал новую попытку глотнуть кофе — на этот раз более удачную, поскольку тот немного остыл. — Нет, я думаю, самое большее, что мы сможем, — это доказать невиновность Тима Билрота и, возможно, найти настоящего убийцу.

— Но разве этого достаточно? — спросила Елена разочарованно. — В таком случае она, скорее всего, снова выйдет сухой из воды.

Джонсону и прежде удавалось уловить нотку разочарования в словах Елены. Она хотела не просто снять обвинение с Билрота и Джереми, она жаждала отмщения.

— Может, и выйдет. Но ей все равно придется несладко. Ей будут задавать неприятные вопросы, пострадает ее репутация. В случае со мной предпочли, чтобы я ушел без шума, не пытаясь публично оправдаться; Беверли окажется перед тем же выбором. А уж чего полицейские боссы действительно терпеть не могут — так это скандалов в своем ведомстве.

— Они готовы мириться с некомпетентностью и коррупцией, лишь бы это не стало достоянием гласности?

Джонсон допил кофе и поставил кружку на папку с надписью: «Миллер против Миллера».

— Разве не так происходит везде и всегда?

Елена расстроилась — это было видно хотя бы по тому, как она уставилась на свои руки, сжатые в кулаки на крышке стола.

— Я хочу, чтобы она ответила за свои проделки. Чтобы все узнали, что в действительности представляет собой Беверли Уортон.

— Я тоже хотел бы этого. Но я, наверное, слишком стар, чтобы рассчитывать на полное торжество справедливости. Меня устроит и меньшее — все лучше, чем ничего.

Кофе в кружке Елены остывал, но она даже не притронулась к нему.

— С чего мне, по-вашему, следует начать?

— Это как раз вы должны мне сказать. Вы ведь детектив.

На другой папке было написано: «Мартиус против Мартиуса». Похоже, бракоразводные дела.

— Первым делом я хочу поговорить с Либманом. Мне все-таки кажется, что он в тот день вел себя неестественно. Затем надо побольше разузнать о самой Никки Экснер. Почти всегда доискаться правды удается, лишь собрав полную информацию о жертве, особенно в таких случаях, как наш.

— И чем же наш случай отличается от прочих?

— Незнакомого человека не станут вешать и четвертовать. Для этого его надо ненавидеть. — Джонсон запнулся. — Разве что…

— Что? — спросила она, посмотрев на него.

— Разве что убийце нужно было что-то спрятать.

— Господи боже, что можно спрятать таким образом?!

Джонсон улыбнулся:

— Некоторые убийцы действуют как заправские фокусники. Отвлекают внимание. Не следует забывать, что возможны иные версии, кроме самой очевидной; необходимо держать в уме все факты, связанные с преступлением. Если собрать как можно больше информации о жертве, то круг подозреваемых обязательно расширится — в нем-то и надо искать убийцу.

— Так просто?

Он кивнул, однако затем прибавил:

— Да, но после этого начинается самое трудное — добыть улики, доказывающие его вину. И если это трудно для полиции, — сказал он, поднимаясь, — то для людей вроде нас эта задача вообще становится практически невыполнимой.

С этими словами Джонсон направился к двери.

— Благодарю за кофе. Я буду сообщать вам, как продвигаются дела, ежедневно, да? Или вы предпочитаете, чтобы я позвонил, когда появятся первые результаты?

Елена, казалось, не знала, что лучше.

— На какой день назначено вскрытие? На пятницу? Давайте поговорим после этого, — предложил он.

Она нахмурилась, пытаясь придать себе уверенный вид.

— Хорошо.

* * *

— Ты вчера вернулся поздно.

— Я же предупредил тебя.

— Но я не думала, что так поздно.

По правде говоря, он и сам не думал, но так оно обычно и бывает.

— Нам надо было обсудить кое-что, и время пролетело незаметно.

Они ужинали. Чтобы умиротворить Мари, Айзенменгер приготовил ужин сам, хотя очередь была не его. Со вчерашнего вечера они практически не разговаривали — Мари рано ушла на работу. Он лежал в постели и притворялся спящим, пока она принимала душ и одевалась, и, даже не видя ее и не слыша ее слов, он чувствовал, что она сердится.

Наступила пауза, но весь их разговор и так состоял из пауз, между которыми они напряженными голосами произносили отрывочные фразы. Она почти ничего не ела, лишь для приличия ковыряя еду вилкой. Айзенменгер гадал, о чем думает Мари, безжалостно терзая брокколи. Угрюмая складка вокруг ее рта не предвещала ничего хорошего. За ужин жена его не поблагодарила. Все говорило о том, что в Мари зреет возмущение.

— Она тоже была там?

«Она»? Уже до этого дошло? Похоже, в воображении Мари за их ужином незримо присутствовала еще одна женщина, подруга ее неверного мужа, а ей самой была отведена роль обманутой жены. Прямо мыльная опера, исполняемая в шутовских костюмах.

Айзенменгер решил, что не стоит отвечать на этот вопрос. Однако это было бы не лучшее начало, если он ищет примирения.

— Кто «она»?

— Она, — бросила Мари, словно услышала сигнал к атаке и почуяла дразнящий запах крови, — адвокатша.

Он нахмурился, думая, что напрасно взялся за отведенную ему в этом фарсе роль. Почему бы не вести себя естественно?

— Да, — ответил он с нарочитой многозначительностью, — была. — Он ждал реакции жены, понимая, что эти два слова для нее — словно иголки, запущенные под ногти. «А почему бы и нет? — подумал он. — Пусть помучится, если ей нравится доводить себя до истерики».

Однако он тут же почувствовал угрызения совести.

— И еще был Джонсон, — добавил Айзенменгер. — Именно с ним мы и засиделись допоздна.

Мари недоверчиво фыркнула, гримаса обиды, гнева и жалости к себе исказила ее лицо.

— И о чем же вы говорили с этой адвокатшей?

— Ее зовут Елена Флеминг, — отозвался он и тут же подумал, что зря назвал Мари ее имя — это давало ей в руки дополнительное оружие.