В итоге сюжет о «реабилитации» утрачивает главенство. Сам князь продолжает, как и в первой части, «спасать» людей, но главным сюжетом, начиная со второй части, станет история распознавания другими героями и читателями природы «идиотизма». Так в романе появляется рыцарский сюжет и образ «рыцаря бедного».

Разъясняет «рыцаря бедного», изображенного в стихотворении Пушкина, Аглая, но вводит понятие, как предполагает Мышкин, Евгений Павлович (8; 208). Для Аглаи «бедный рыцарь» – это человек, способный иметь идеал и беззаветно служить ему: «… в стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь» (8; 207). Таким «идеалом» для князя, продолжает Аглая, является Настасья Филипповна: «…как бы то ни было, а ясное дело, что этому «бедному рыцарю» уже все равно стало: кто бы ни была и чтобы ни сделала его дама. Довольно того, что он ее выбрал и поверил ее «чистой красоте», а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он все-таки должен был ей верить и за ее чистую красоту копья ломать» (8; 207).

Для Евгения Павловича, когда тот еще только знакомится с князем, «бедный рыцарь» – это, скорее, вышедший из меры идеализм, идеализм как следствие небольшого ума, неспособного логически сопрягать частное и общее. Евгений Павлович рассказывает историю о том, как на суде защитник оправдывает убийство бедностью убийцы и находит это оправдание естественным. Далее он ставит вопрос, с которым обращается к князю: «Как вам кажется: частный это случай или общий? Я признаюсь, для вас и выдумал этот вопрос» (8; 279). Но Мышкин в ответ демонстрирует такое тонкое и логическое безупречное понимание проблемы, что уже в их последнем разговоре Евгений Павлович замечает: «Я не согласен, и даже в негодовании, когда вас, – ну там кто-нибудь, – называют идиотом; вы слишком умны для такого названия…» (8; 481)

Таким образом, «идиотизм» героя не связан с повреждением ума. Природа «идиотизма» иная – это и искаженная религиозность, и вытекающее из этого искаженное понимание добродетелей любви, веры и т. д.

Прежде всего следует остановиться на образе любви, который, начиная со второй части, соотносится с рыцарской любовью.

Аглая возводит образ рыцаря из стихотворения Пушкина к европейской литературной традиции: «Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ все огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, все это идеал» (8; 207). В исследовательской литературе «рыцарской» грани образа князя посвящено немало страниц. Среди последних работ стоит отметить две монографии отечественных ученых К. А. Степаняна «Достоевский и Сервантес»: диалог в большом времени» (2013 г.) и Е. Г. Новиковой «Nous serons aves le Christ». Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»» (2016 г.). В книге Степаняна, в частности, приведена литература, в которой раскрываются связи между средневековым европейским романом В. фон Эшенбаха «Парцифаль» и романом «Идиот» [Степанян, 2013, 141–142]. Новикова сравнивает две редакции пушкинского стихотворения о «рыцаре бедном» – «краткой» и «пространной» и обращает внимание на то, что в пространной редакции главная тема – служение рыцаря Богородице, а в краткой редакции такой темой становится «рыцарская платоническая любовь» [Новикова, 2016, 97]. В романе Аглая декламирует краткую редакцию, из чего исследовательница делает вывод об осознанной ориентации Достоевского на «платоническое» содержание стихотворения [Новикова, 2016, 100]. Т. А. Касаткина и Г. Г. Ермилова полагают, что в романе актуализированы обе редакции пушкинского «Рыцаря бедного…» [Новикова, 2016, 100]. Представляется, что Новикова точно фокусирует смысловую доминанту рыцарской темы в идее платонической любви, так как именно она является определяющей в понимании сущности «идиотизма». Ведь не случайно Аглая подчеркивает именно платоническую природу рыцарской любви.

Следует обратить самое пристальное внимание на культурно-исторический контекст понятия «рыцарская платоническая любовь», так как именно через него мы выходим на ключевые религиозно-философские и духовно-нравственные темы «Идиота» – темы любви, веры и видения.

Начать надо с того, что в произведении воспроизведена основная коллизия рыцарского романа.

Вот что пишет о главном противоречии рыцарского романа отечественный исследователь А. Д. Михайлов: «Для Кретьена (как и для Вольфрама фон Эшенбаха) основной проблемой остается совмещение любви и «авантюры», разрешение конфликта между ними и направленность, моральный смысл приключения, а через это – и всего существования рыцаря» [Михайлов, 1974, 15]. Под «авантюрой» понимается путь приключений, на который рыцарь вступает, как только обретает любовь. Так в романе «Парцифаль» герои, рыцари, всякий раз покидают своих возлюбленных, влекомые неудержимым чувством.

Но формулировать конфликт рыцарского романа, как противоречие между любовью и «авантюрой» – не совсем правильно. В «Парцифале» мы находим точное обозначение рыцарской коллизии – это противоречие между любовью и долгом, причем под долгом понимается исполнение воли Бога, которая направляет рыцаря на поиски Грааля. Так, брат Парцифаля Гаван с сердечной болью расстается с возлюбленной Антиконией ради поисков Грааля, что называет долгом и волей Бога.

…Гаван премного удивился

И рек: «Ты не освободился,

Король, от долга своего?

Так знай: Я выполню его!

Обманывать не стану:

Святой Грааль достану,

Чтоб только вызволить тебя,

Антиконию возлюбя…»

Гласит старинное преданье,

Что тяжким было расставанье

С Антиконией дивной,

Чей поцелуй призывный

Был ею снова повторен…

> Гаван был ею покорен… <…>

Гаван не плакал, не причитал,

А рек не без сердечной боли:

«Я покорюсь господней воле,

Чтоб в путь далекий поспешить,

В надежде подвиг совершить…

[Эшенбах, 1974, 452]

В «Идиоте» противоречие между любовью и долгом выражается в одновременной любви князя к Настасье Филипповне и Аглае. Мышкин любит обеих, но любовью неодинаковой. В разговоре с Аглаей он, поясняя свои чувства к Настасье Филипповне, различает любовь и жалость: «…что мне только жаль ее, а что я… уже не люблю ее» (8; 362). «Жалость» является синонимом «сострадания», которое в свою очередь, князь полагает «главнейшим законом, и, может быть, единственным законом бытия всего человечества» (8; 192). В любви-жалости, любви-сострадании, как можно заключить из размышлений героя, выражается духовное начало, которое противостоит любви-страсти – началу природному.

В этом смысле, характерны размышления Мышкина о Рогожине: «Разве не способен к свету Рогожин? Он говорит, что любит ее не так, что в нем нет состраданья, нет «никакой такой жалости». Правда, он прибавил потом, что «твоя жалость, может быть, еще пуще моей любви», – но он на себя клевещет. Гм, Рогожин за книгой, – разве это уже не «жалость», не начало «жалости»?» (8; 191) Способность к страданию