беспредельной страсти кипит в молодом его сердце. Он с радостью, даже с благодарностью отдает свою жизнь; он о ней не думает; он глядит в лицо царицы, и в глазах его столько упоения, столько беспредельного счастья, столько светлой любви, что в гиене мгновенно проснулся человек, и царица с умилением взглянула на юношу» (19; 136–137).

В ПМ₂ к «Идиоту» от 12 марта помещена запись о любви: «В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) Страстно-непосредственная – Рогожин. 2) Любовь из тщеславия – Ганя. 3) Любовь христианская – Князь» (9; 220).

Между этой записью и оценкой претендентов на ночь с Клеопатрой прослеживается смысловая параллель. Сосредоточенность на любви как страсти сближает образы Рогожина и «молодого эпикурейца» Кретона; тщеславие Гани близко «гордой душе» Флавия; «светлая любовь» юноши из «Египетских ночей» соотносима с «христианской любовью» Мышкина. Ганя, Рогожин и князь Мышкин одновременно делают предложение Настасье Филипповне, что типологически сближает сюжеты поэмы и первой части романа. В этом смысле соотнесенность образа Настасьи Филипповны с Клеопатрой появляется уже в начале произведения.

Зачем это нужно Достоевскому? Ответ содержится в статье о «Египетских ночах». Заключая характеристику Клеопатры, писатель делает обобщение относительно дохристианской эпохи: «От выражения этого адского восторга царицы холодеет тело, замирает дух… и вам становится понятно, к каким людям приходил тогда наш божественный искупитель. Вам понятно становится и слово: искупитель…» (19; 137) Таким образом, русское общество середины XIX столетия в духовно-нравственном, религиозном отношении не далеко ушло от времен царицы Клеопатры. И если честолюбие римского воина Клавдия восходит к понятию чести языческого Рима, то теперь в чести деньги, поэтому и честолюбие Гани вращается вокруг идеи «короля иудейского». Любовь страстная, чувственная не меняется, но зато «чистая любовь» пылкого юноши, влюбленного в Клеопатру, с пришествием Христа может вырасти в христианскую любовь. У Настасьи Филипповны, Клеопатры христианской эпохи, появляется возможность искупления.

Символическое значение получает дата, с которой начинается произведение – 27 ноября (10 декабря по новому стилю), день рождения Настасьи Филипповны. Исследователи уже указывали на ее неслучайность [Степанян, 2010, 158]. По Новому стилю это день памяти иконы Пр. Богородицы «Знамение». Степанян упоминает чудо заступничества Богородицы, явленное в XII веке от иконы «Знамение» в Великом Новгороде, когда новгородцы выдерживали осаду суздальцев. Но в романе, на наш взгляд, указание на икону связано с мотивом Рождества Христова, так как название «Знамение» является знаком спасения, знаком начала новой жизни в родившемся Христе [Барская, 1993, 41–42]. Рождественское значение иконы подтверждается и ее местоположением в иконостасе – это пророческий ряд, в частности, пророчества о Богородице [Барская, 1993, 205].

Итак, в первой части, как можно увидеть, изображается начало «реабилитации», как сказано в ПМ, Настасьи Филипповны. Но в реабилитации нуждаются все персонажи – в образах семьи Епанчиных, Гани, Рогожина и других ярко выражено действие страстей.

Мир, как сказал св. Исаак Сирин, блудница [Исаак Сирин, 2012, 159]. Это очень глубокое высказывание. Страстное отношение к миру есть любовь к блуднице. Эта любовь не требует труда, жертвы, а только денег. Внешне – это любовь, но по существу – обман, иллюзия. Отсутствие внутреннего содержания выводит на первый план внешнее, что и происходит в языческой культуре, когда земному, природному, естественному придается статус небесного, духовного. Не случайно отношения в семье Епанчиных описываются в категориях античной эстетики – гармонии/диссонанса. Три сестры Епанчины, как уже было неоднократно замечено исследователями, соотносятся с тремя грациями из античной мифологии. В свою очередь, Тоцкий демонстрирует утонченность вкуса и пытается во всем соблюдать внешнюю благопристойность. Даже в самый неблагоприятный для себя момент, когда идея выдать Настасью Филипповну за Ганю провалилась, он старается соблюдать внешний порядок: «Тоцкий взял тоже свой бокал, надеясь угармонировать наступающий новый тон, придав ему по возможности характер милой шутки» (8; 119). Но под этой тонкой пеленой светского изящества скрывается больная, не знающая истинной любви душа, – душа, погрязшая в сладострастии.

Действие страсти имеет свои последствия. Так, человек, поддавшийся на соблазны мира, неизбежно впадает в фарисейство: себя он видит лучше, чем он есть, а окружающих видит хуже, чем они есть, отчего появляется осуждение. Красноречивым свидетельством этого духовного закона служат слова Фердыщенко в адрес Тоцкого: «Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен про себя, что Фердыщенко и очень мог украсть!» (8; 122)

Страсть, как выражение греховной воли, требует себе подчинения, но тот, кто желает властвовать, порабощается и сам. Наиболее наглядно этот духовный закон заметен в образе Рогожина. С одной стороны, Настасья Филипповна для него божество: «Рогожин задал свой вопрос как потерянный, как божеству какому-то…» (8; 97) Она для него королева. С другой стороны, он желает обладать ею: «Не подходи! – завопил Рогожин в исступлении, увидя, что Дарья Алексеевна подходит к Настасье Филипповне. – Моя! Все мое! Королева! Конец!» (8; 143)

В этом, казалось бы, противоречивом отношении Рогожина к предмету своей любви выражается отношение язычника к своим божествам: с одной стороны, человек Древнего мира поклонялся богам, приносил им жертвы, с другой стороны, тут же понимал, что боги, и идолы как их вместилище, дело рук самого человека, а значит принадлежат человеку, зависят от него. Но таково и действие страсти: с одной стороны, стремление удовлетворить желания, отчего и рождается своеволие, с другой стороны, рабское подчинение страсти и духовное слабоволие. Выход из этого мира бурления страстей состоит в смиренном признании себя хуже всех, в не осуждении ближнего, во взыскании Бога спасающего.

Приехавший из Швейцарии князь отличается тем, что он считает себя хуже всех, никого не осуждает и никому не навязывает своей воли. Вся эта совокупность добродетелей героя составит его, по замыслу Достоевского, невинность. Невинный в этом контексте не означает победу над грехом, не означает бесстрастия, но – незнание страсти, греха. Объясняется невинность Мышкина естественным образом: князь ребенком стал идиотом, потом лечился, и вот, когда ему уже к тридцати, он обретает рассудок. Опыта жизни взрослого у него нет. Это – ребенок, в буквальном смысле этого слова, так как опыт взрослого – это опыт появления и упрочения страсти. Приезжает в Россию, где его окружают люди, полные страстей. И он начинает их «спасать». Но как? Так, как это происходило в швейцарской истории с Мари: девушку спасает неосуждающая братская любовь героя.

Мари умирает счастливой, но в страшном безобразии умирает присужденный к смертной казни. Две