осознания своей вины, своей ничтожности и величия и милосердия Божия: «Да, мой друг, я верю, что, может быть, Бог, по своему бесконечному милосердию, сделал это для меня, беспутного и низкого, мелкого игрочишки, вразумив меня и спасая меня от игры – а стало быть, и тебя и Соню, нас всех, на все наше будущее!» (28₂; 286) Здесь, наряду с правильным пониманием себя появляется упование на Бога. Смерть Сони стала сильнейшим ударом для писателя: «Бог поразил меня. <…> Это горе было большою причиною остановки моей в работе. <…> Все за грехи мои» (28₂; 301).

Надо полагать, между двумя признаниями в своих грехах – свои грехи огромные и все за грехи мои – пролегает огромная дистанция. Не временная. Духовная. Дистанция духовной борьбы, которая через какое-то время завершится чудесным освобождением от сердечного недуга: «Не думай, что я сумасшедший, Аня, ангел-хранитель мой! надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет» (29₁; 199)

В романе «Игрок», написанном в 1866 году, Достоевский показал разрушительность для человека увлечением рулеткой, но опытное познание действия и силы страсти на сердце он приобретает во время работы над романом «Идиот». Борьба за чистоту своего сердца своим последствием дает более ясное видение взаимоотношений Бога и человека. Если первоначально замысел сосредотачивается вокруг идеи прекрасного человека, идеалом которому служит Иисус Христос по Своему человечеству, то затем прекрасный человек изображается в свете идеала Христова во всей полноте Богочеловечества Христа. Таким образом, меняется не столько замысел – изобразить прекрасного человека – сколько меняется видение того, что есть прекрасный человек.

В исследовательской литературе уже неоднократно говорилось о неоднородности элементов художественной формы романа «Идиот»: «…невозможно не отметить очень резкую и существенную смену и повествовательной манеры, и облика князя Мышкина, и отношения повествователя к нему, начиная со второй части» [Степанян, 2013, 192]. Это дало повод К. С. Морсону говорить об отсутствии в романе поэтики «целостности и единства» [Морсон, 2001, 8–14].

Тем не менее, роман состоялся как целое. Как же это возможно? На наш взгляд, цельность произведения сохранилась не по причине поэтики «процессуальности», как полагает американский исследователь, а благодаря его изначальной архитектонике. Дело в том, что в основу «внутреннего сюжета» «Идиота» Достоевский положил события и смысл евангельской истории. Два ключевых момента служения Иисуса Христа – изначальный призыв к покаянию, возвещенный св. Иоанном Предтечей и жертвенный подвиг любви до смерти Крестной – стали двумя смысловыми точками, через которые развивается логика сюжета, логика раскрытия образов.

ПМ к роману позволяют проследить как складывался замысел, как рождалась идея изобразить «прекрасного человека». Осенью 1867 года мысли писателя сосредотачиваются вокруг идеи перерождения героя: «… он бы мог дойти до чудовищности, но любовь спасает его. Он проникается глубочайшим состраданием и прощает ошибки. <…> Взамен получает высокое нравственное чувство в развитии и делает подвиг» (9; 146).

В этом смысле, «Идиот» начинается там, где заканчивается «Преступление и наказание» (9; 344). Но если воскрешение Раскольникова только обозначено, то теперь для Достоевского важно прописать в художественном выражении духовно-нравственную логику возрождения, исцеления от греха человеческой души. Писатель продумывает фазисы любви: «Финал великой души. Любовь – 3 фазиса: мщение и самолюбие, страсть, высшая любовь – очищается человек» (9; 168). Но, видимо, что-то не складывается, и тогда появляется запись: «Нехорошо. Главной мысли не выходит об «Идиоте» (9; 174).

Характер черновых записей свидетельствует о том, что у Достоевского нет ясного, духовно и психологически достоверного, видения перерождения гордыни в смирение. В письме к А. Майкову от 31 декабря (старого стиля) Достоевский впервые называет главную идею романа – «изобразить вполне прекрасного человека». Эта идея отличается от идеи развития «нравственного чувства», как процесс отличается от результата. Вместе с тем, идея развития, идея преображения остается в произведении, только ее воплощение писатель теперь видит не в главном герое, а в образе Настасьи Филипповны. В том же письме к Майкову возникает тема двух героев (28₂; 241).

Напомним, финальная сцена первой части, в которой Настасья Филипповна отказывается от предложения князя Мышкина и уходит с Рогожиным и его компанией, начинается с игры в пети-же, когда участникам ее предлагается рассказать о «самом дурном из своих поступков». Рассказ о своих «дурных поступках» – это первый и необходимый момент покаяния. Символичность сцены и первой части в целом задается целым рядом деталей, образов и реминисцентных выражений.

Действие романа начинается в Рождественский пост, который предшествует празднованию Рождества Христова. Время Рождественского поста дано христианину для подвига веры, для того, чтобы Христос родился в его сердце.

Образ князя Мышкина соотносится со Христом на протяжении всей части. Это, прежде всего, тема родословия. Иисус Христос по своему человечеству был из царского рода – царя Давида. Но ко времени Рождества род Его родителей – Св. Девы Марии и праведного Иосифа – не являлся богатым и знатным. Также и род Мышкиных в романе помечен знаком утраты былого величия. Это и реминисценции из Евангелия. Генерал Епанчин, рекомендует князя Елизавете Прокофьевне словами из Евангелия, относящиеся ко Христу: «… не знает, где главу приклонить» (8; 45).

Таким образом, приезд героя из Швейцарии в Россию соотносится с приходом в мир Иисуса Христа.

Описание русского светского общества в первой части, в свою очередь, включает в себя литературные образы и сюжет, связанные с древним языческим миром, каким он был перед приходом Спасителя. Речь идет о поэме А. С. Пушкина «Египетские ночи». Имя царицы Клеопатры возникает в черновиках к роману, в самом романе и относится к образу Настасьи Филипповны (9; 141, 350, 459). Как правило, исследователи анализируют эпизод, когда в адрес Настасьи Филипповны звучат слова из поэмы: «Ценою жизни ночь мою!» (8; 492)

Но уже в первой части сюжет с замужеством Настасьи Филипповны является реминисценцией из «Египетских ночей». В 1861 году в журнальной статье «Ответ «Русскому вестнику»», как известно, Достоевский дает свое истолкование поэмы Пушкина. В частности, он разъясняет образы претендентов на ночь с Клеопатрой: «Жрецы вынимают жребий. Первый – Флавий. Это старый солдат: он поседел в римских дружинах и в битвах за республику. Ему не надо наслаждений. Он принял вызов, потому в нем воспрянула гордая душа римлянина, не могшая снести презрения от женщины. <…> вот Критон, молодой эпикуреец, его божество – Киприда, его куль – наслаждение. Он еще молод; еще слишком велики в нем жизненные силы; он отдается наслаждению со всем жаром молодости и необъятных сил ее <…> Вот отрок; его имя неизвестно; но восторг любви сияет в очах его; неопытная сила юной,