Копию письма я направил в министерство иностранных дел. В условиях идеологического конфликта между Востоком и Западом любой представитель Запада, поддерживавший контакт с любым сотрудником КГБ на какой бы то ни было почве, изрядно рисковал. Поэтому было очень важно обеспечить себе «прикрытие». Противник был хитер, безжалостен и вполне способен на шантаж и другие средства воздействия в ходе даже самого случайного общения с членом британского парламента или писателем. При этом риску подвергалась не только репутация представителей Запада, но также свобода и жизнь советских граждан. Поэтому я и оповестил министерство иностранных дел, а оттуда, очевидно, информацию передали в МИ-6. Самое смешное, что Гордиевский, как и положено добросовестному британскому агенту, тоже наверняка сообщил МИ-6 о встрече со мной. Мне остается только надеяться, что обе версии событий совпадали.

Он не ответил письмом, но позвонил. Я был изумлен. Уже более десяти лет никто из советского посольства ко мне не обращался. Что за таинственная причина толкнула его на такой поступок? Впрочем, мне не следовало так сильно «углубляться» в этот вопрос. Причина, как сегодня объясняет сам Гордиевский, заключалась не в чем ином, как в межведомственном соперничестве. КГБ стремилось наладить тесные контакты с партией консерваторов и таким образом продемонстрировать более глубокое знание обстановки на политической сцене Великобритании, чем то, которое предоставляли Москве посол и дипломаты, не связанные с КГБ.

Он информировал своего шефа, Аркадия Гука, я информировал министерство иностранных дел, и 10 января 1983 года он появился у меня на пороге с бутылкой водки в сумке из коричневой оберточной бумаги. Гордиевский был вежлив, пожалуй, даже почтителен, и я счел это весьма подозрительным. «Отношение нашего правительства к диссидентам слишком сурово, — начал он. — Каждого, кто хочет уехать, надо отпустить». Я улыбнулся ему в ответ, как сейчас вспоминаю, довольно цинично. «И это то, что ты хотел мне сказать?» — думал я.

Не менее странной показалась мне его реакция на мои слова, что вот уже двенадцать лет мне не дают визу в Советский Союз из-за моей так называемой «антисоциалистической» деятельности. «Конечно же, вы антисоциалист. Ведь вы — консерватор. В Москве должны были бы понимать это. Следует прислушиваться к мнению таких людей, как вы. Я попытаюсь помочь вам с визой». Обычно советские чиновники не смотрят на вещи так просто и разумно.

Все это сбивало меня с толку. «Я прошу только об одном, — продолжал он. — Пожалуйста, не предавайте огласке наши разговоры. У меня могут быть большие неприятности из-за того, что я так вот с вами разговариваю». «Лицемер!» — подумал я. Неужели он всерьез полагал, что я верю, будто каждое слово нашего разговора не записывается в московской штаб-квартире КГБ? Наверняка у него было с собой соответствующее устройство, и в ту самую минуту все подробности нашей беседы передавались на Лубянку через советское посольство.

Я не видел никаких оснований, чтобы в разгар «холодной войны» Советы вдруг почувствовали ко мне расположение, причем всего лишь через несколько месяцев после того, как их пресса клеймила меня за поддержку афганской оппозиции. Что все это значило? Если я поеду в Москву и встречусь с уцелевшими правозащитниками, то не грозит ли мне опасность? И что еще важнее: не грозит ли опасность моим российским друзьям? Нет ли здесь какого-то хитроумного плана, чтобы спровоцировать меня на опрометчивый поступок, который впоследствии мог бы быть использован против жесткой политической линии г-жи Тэтчер или для оправдания дальнейших арестов правозащитников с обвинением их в том, что они работают на британскую разведку?

Может быть даже, мне грозит физическая расправа? Отношение ко мне советского руководства могло измениться только к худшему. Если мне отказали в визе в 1972 году, то вряд ли ее выдали бы в 1983-м, учитывая осложнения начала года, когда отношения между Востоком и Западом достигли уровня самых враждебных со времен сталинской послевоенной политики и при том, что Кремль был готов поверить в подготовку Западом упреждающего удара. Как пишет Гордиевский в своей книге «КГБ: Взгляд изнутри»[78], советские лидеры были убеждены, что Рейган активно готовится к ядерной войне против советского блока. А Гордиевский был членом лондонской команды КГБ, в чью задачу входило пристальное наблюдение за деятельностью Уайтхолла и других коридоров британской власти, а также оповещение Кремля о сроках готовящегося ракетно-ядерного нападения. Эта операция называлась «РЯН», и, по словам тогдашнего министра иностранных дел, Джеффри Хау, советская мнительность в отношении этого достигла кульминации в 1983 году. Хау подтверждает, что Гордиевский все время тайно информировал его об опасности, особенно во время военных маневров НАТО «Эйбл Арчер», состоявшихся осенью того же года, и тогда Великобритания сделала все возможное, чтобы успокоить Советский Союз. Поразительно, что среди этих осложнений Гордиевский нашел время заняться такой мелочью, как моя виза.

И все-таки я решил последовать совету, почему-то данному мне Гордиевским, и впервые за десять лет съездить в Россию. Я обратился в фирму «Томсон Турз» для оформления семидневной туристической поездки в Москву. К моему удивлению, в конце февраля 1983 года Гордиевский позвонил из посольства и сообщил, что визу мне дали.

Это было потрясающе, но я сознавал, что следует остерегаться КГБ, особенно дары приносящего. Что за таинственную игру затеяли со мной Советы? Гордиевский сказал, что у него в Москве есть несколько «друзей», которых мне, возможно, захочется навестить. Сегодня он говорит так: «Мы только стремились показать, что информированы лучше, чем посол». Однако в то время все это меня весьма настораживало. Я стал подумывать, а не прекратить ли мне встречи и не бросить ли затею с поездкой, но потом все же решил запастись длинной ложкой для этого ужина[79] и на каждом этапе держать свой МИД в курсе событий.

Знай я, что Гордиевский больше работает на наш МИД, чем на КГБ, я бы меньше слушал советы мидовцев. Но никто из них, естественно, мне об этом не сказал. Мне предложили вести себя осторожно, но поездку не отменять, поэтому я собрал все адреса, запасся необходимыми лекарствами для своего путешествия в Москву и согласился встретиться с Гордиевским за чашечкой кофе у меня дома 18 апреля, за три дня до намеченного отъезда.

10 марта я вылетел в Мадрид с двумя коллегами по Европарламенту для рассмотрения программы СБСЕ; там я встретился со снискавшим дурную славу полковником КГБ Сергеем Кондрашовым, чьей обязанностью было оправдывать действия советских властей в отношении диссидентов. По возвращении я написал о четырех миллионах заключенных в СССР, отметив, что ни одна