Выслушав все, Бутурлин все же обиделся:

— Ну, уж ты скажешь! Красные-то каблуки у нас только девки носят.

— Ой, да ла-адно! — презрительно хмыкнув, красотка замахала руками. — Будто я не видала, как дворяне русские одеваются — как павлины все! Да еще и шубу летом напялят… и этот, как его, с длиннющими рукавами кафтан…

— Ферязь!

— Вот-вот! Скажешь, удобно?

— Ха!

— Вот и говорю — ха! — девчонка уперла руки в бока, раскраснелась. Ах, как она была сейчас хороша! Эти щечки, локоны, глазки горящие… Чертовка! Как есть — чертовка. Грех, грех… едва отмолить. С другой стороны, и «поганое» немецкое платье носить — грех, так что уж — одним больше, одним меньше. Потом — скопом — отмолятся.

— Вот прическу твою возьмем, — распаляясь, продолжала Марго. — Ну, кто сейчас так ходит? Только какие-нибудь лесные жители, лешие, как у вас говорят.

Бутурлин невольно попятился:

— А с прической-то что не так?

— Все не так! Ее у тебя нет просто. Обкорнался, черт-те как — и все. Бородища еще…

— Не такая уж и большая… Не видала ты бород! — вспомнив князя-воеводу Потемкина, невольно улыбнулся Никита. Вот там уж борода так борода! Всем бородам бородища! И шубу князь носит, и ферязь… И при всем при том — человек дельный, без всякого чванства! Не то что иные…

— Бороду надо сбрить — абсолютно! И усы… — красотка сделала вид, что клацает воображаемыми ножницами. — Подстричь. Да помоднее. Оставить так вот… стрелочками, ага… Шевелюру же надобно отрастить! Желательно потом и завить, и осветлить… Хотя сойдет и парик. Только что с ним не особо удобно. Но привыкнешь.

— Парик? — не на шутку изумился лоцман. — Это вот… из чужих-то волос который?

— Из бараньей шерсти можно.

— Из шерсти… Я что — баран?

— Ой, милый… Уймись! — отскочив в сторону, девушка шутливо погрозила пальцем. — Я просто тебе рассказываю, что и как сейчас носят.

— Ну, хорошо — короткий камзол, шелковая рубаха, туфли с бантами… — молодой человек устало покачал головой. — Но парик! Правду сказать, здесь, в Ниене-то, я мало кого в париках этих видал!

— Ха! В Ниене! — дернув шеей, Марго презрительно скривилась. — Да Ниен, если хочешь знать, точно такая же дыра, как и твой Тихвин! Да и Стокгольм от них не далеко ушел.

— А что ж тогда не дыра? — распалился, в конце концов, и Бутурулин. Обидно ему стало вдруг за родную сторонушку, и даже за Ниен…

— Я сказала бы — Лондон, — устремив глаза в потолок, задумчиво протянула красотка. — Коли б не этот мужлан Кромвель. Говорят, он велел перерезать в Англии всех дворян! И издал строгий указ — чтобы все ходили в черном. Только в черном, без всяких украшений. Вот ужас-то, верно? Вот ведь бедолаги-то! Забитые все…

— Да, пожалуй, — вспомнив ушлого капитана Смита, Никита Петрович хмыкнул. Пресловутый капитан шхуны Джон Смит ведь тоже был англичанин, однако забитым бедолагой не выглядел. Так, может, от Кромвеля и сбежал?

— Нет, не Лондон, — покусав губки, Марго подошла к окну. — Скорее — Мадрид, Париж… Ах, Париж!

— Ты там бывала?

— Пришлось…

Какие чувства испытывал Никита к этой молодой и, несомненно, развратной особе? Ну, конечно же, с любовью они не имели ничего общего, разве что с любовью плотской, той, что от дьявола. Ах, грех, грех… И Марго — грешница, и он, Бутурлин — тоже.

С другой стороны — зачем же так казнить себя? Ну, согрешил, но… Чем Марго хуже другой красавицы — Серафимы? Серафима, к слову сказать, холопка, раба — имущество Никиты Петровича, так что с ней, если уж на то пошло, еще хуже выходило, еще пошлее. Марго хотя бы свободная женщина… и очень даже неплохая, по крайней мере, так молодому человеку казалось, когда он спускался по лестнице, охваченный не ко времени пришедшими думами. Вспомнил вдруг Аннушку — как же без нее-то? Анна Шредер, это же просто ангел, ангел во плоти! Золотисто-каштановые локоны, небесно-голубые глаза, брови чернее спинки жука, тонкие ручки, такая упругая, но еще небольшая, еще толком не развитая, грудь, пленительная улыбка…

Аннушка… Что же, выходит, он ее предал? Бутурлин усмехнулся, подумав вдруг, что некоторые святоши из его знакомых лютеран, верно, так бы и посчитали. Только вот все друзья молодого помещика непременно сочли бы иначе! Ну, подумаешь… Он же тело тешил, не дух, а тело — грешно, по природе грешно и ничего уж с этим не сделаешь. Разве что усовестить свою плоть веригами или плетьми — так Никита ведь не монах. Да и имеет ли кто право судить его? Сказано ведь — не судите, да не судимы будете. Вот и он сам — какое он право имел осуждать ту же Маргариту? Ну, ведь, правду сказать, осуждал, осуждал же… где-то в глубине души.

Но он ей ничего не обещал! И темнокудрая красавица тем и довольствовалась, никаких обещаний не просила, даже подарков, и тех… Ах, конечно!

Замедлив шаг, лоцман стукнул себе по лбу. Ну, какой же он все же дурень! Экий, право слово, дурень, леший неотесанный, права оказалась Марго, когда над ним посмеивалась, ох как права. Ну, как же подарка-то не прихватил, ничего подарить деве не догадался. Ничего! Уж при следующей встрече — обязательно! Они, правда, на какое то точное время не договаривались, просто Бутурлин обещался заглянуть еще, и Маргарита вроде бы ничего против не имела… или не сказала, пес ее…

Подарить! Обязательно подарить и не скупиться; жадничать русскому дворянину не к лицу! Особенно — в отношениях с женщинами, вот уж тут Никита Петрович поступал совсем на европейский манер, как у всех благородных людей принято. Поскольку Ниен — это уже Европа, и сам он — лоцман — давно «обнемечился», как заметил когда-то один знакомый дьячок. Да что там он… Весь Тихвин, почитай, со свеями да немцами связан, во многом на торговле с ним живет, и живет богато, всем бы так! Игумен Богородичного монастыря, что владел посадом, все это прекрасно понимал и многие послабления делал. Чай, не дурни были — умны!

Что же, ах, что же Марго любит? Она, кончено, гулящая, но все же нраву не злого… а как искусна в постели… Славно! Тьфу… То есть — наоборот: Господи, упаси!

Бутурлин едва не споткнулся и, свернув за угол, на Выборгсгатан, направился к пристани. Из распахнутой двери таверны (не «Тре крунер», эта называлась «У дуба») пахнуло табачным дымом. Лоцман невольно поморщился — табачищем он не поганился, хватало и чего другого. Правда, многие из его добрых знакомых, даже тихвинцев или там псковичей — баловались, дым пускали. Такое в Тихвине с рук сходило, да и в Новгороде, и в Руссе… А вот попробовали бы на Москве покурить — живо бы угодили под кнут! Ужо отпробовали бы… Лют патриарх Никон, лют, говорят — на место самого царя себя ставит. Ничего! Алексей Михайлович его живо укоротит, хоть и прозван Тишайшим. Прозван-то прозван — да в тихом омуте, сами знаете, кто…

Что же она любит, эта чертовка Марго? Ха! Да как это — что? Да все, что дамы из общества любят, то и она, даже больше еще. Перчатки, браслеты, кольца, веер…