но уже старость хватала её за все органы, но не было никого с ней рядом дома, кто мог бы за ней поухаживать, когда она брала больничный. А младший внук, Женя, оказался внутренним, душевным устройством точь-в-точь как его отец, Вова, только Вовина мать этого не осознала, она лишь увидела, что Женя в свои 15 лет очень чуткий, заботливый, она ни разу не вспомнила о том, что ведь таким же был когда-то её родной сын, Вова, который когда-то, в детстве, в отрочестве, в юности и даже долго в молодости любил её, непонятно за что, но — любил, очень больно, очень ранимо, не получая взамен никакого от неё тепла, простого человеческого тепла, никакого даже подобия материнской любви. Она этого так и не поняла, она об этом вообще не задумывалась, она просто радовалась тому, что теперь будет кому за ней ухаживать, когда она болеет или просто плохо себя чувствует, будет кому ходить в магазин, будет кого направить по каким-то делам, которые ей всё труднее становилось делать. А Женька был таким открытым, таким жизнерадостным, таким отзывчивым, он делал всё, о чём бы ни попросила бабушка. Старший его брат был полнейшим его антиподом, и, казалось, что ему хорошо жить, полностью закупорившись в своей скорлупе, коконе ото всего мира. В школе ни один одноклассник не хотел с ним не то что сдружиться, но хотя бы просто приятельствовать, но, казалось, что он именно так и хочет: чтобы никто к нему не подходил, никто к нему не прикасался, он не был интересен никому, но и ему не был интересен никто. И если и были в нём какие-то желания, чувства, то никто этого не смог ни увидеть, ни узнать, он никак их не проявлял, да и были ли таковые?

У неё случился инфаркт прямо в метро, когда она ехала с работы домой. В больницу её отвезли на «Скорой». Таня часто приезжала её навещать уже в общей палате, после перевода из реанимации. Привозила ей немного фруктов и всё: мама Валя сильно похудела и вообще редко когда хотела хоть что-нибудь съесть, поэтому не имело смысла привозить ей много домашней еды. А однажды Таня привезла ей в больницу маленькую плюшевую игрушечную обезьянку, просто так, как сказала Таня, для поднятия настроения, потому что обезьянка была такая весёлая, хорошенькая, с цветастым шарфиком вкруг маленькой шейки. Маме Вале она до того понравилась, что она стала класть обезьянку рядом с подушкой, но вот о чём Таня не знала — целовала эту плюшевую зверушку перед тем, как заснуть, и засыпала с этой обезьянкой в руке. Когда её выписали из больницы, она ещё долго лежмя лежала дома, разумеется, что на работу она вообще больше не вышла, уволилась заочно (ей пошли навстречу) и с тех пор почти всё время сидела дома, лишь изредка выходя в аптеку и булочную: у неё была страшная слабость. Когда внуки были в школе, она всё же готовила им обеды, хотя совсем не имела кулинарного дара, и обеды её получались маловкусными, но тем не менее — готовила. А когда внуки возвращались из школы, она кормила их своей стряпнёй, и они ели, а потом младший, Женя, выводил её погулять — недалеко, вокруг ближних домов и шёл с ней медленно-медленно, подстраиваясь под её шаг. Она всё так же была резка и категорична, но теперь её категоричность походила на бесконечную старческую ворчливость. Она, конечно, не могла видеть себя со стороны, но именно со стороны было видно, как резко она сдала. Пенсии её, разумеется, не хватало на двух молодых, вполне здоровых парней, Лена же денег на сыновей совсем не присылала: пусть крутятся, как хотят. Витя, прекрасно всё это понимая, каждый месяц привозил маме Вале очень значительные деньги и отдавал не ребятам, а именно ей, лично в руки. Так они и жили.

А через полгода после того, как маму Валю выписали из больницы, Тане на работу однажды позвонил Женя. У него был какой-то не свой, глухой и срывающийся голос, и он сказал, что вот он пришёл из школы, а бабушка лежит на диване и не дышит, что она….умерла, а брат его из школы ещё не вернулся. Женя сказал, что будет сидеть у подъезда и ждать приезда Тани. И уже через час в квартире были все: Таня с Витей, их мама, даже Витина жена, брат Жени уже вернулся. Мама Валя лежала на диване перед включённым телеком, с бигудями на волосах, лицо её было до того умиротворённым, до того спокойным, как будто она всю жизнь прожила в радости и счастье, как будто ей и сейчас очень хорошо…А когда Таня вошла в её спальню, чтобы снять с постели мамы Вали постельное бельё, то, подняв подушку, вдруг, оторопев, увидела маленькую плюшевую, смешную обезьянку с цветастым шарфиком, которую Таня принесла маме Вале всего лишь месяц назад в больницу — чтобы было чуть-чуть повеселее. И только тут Таня безудержно расплакалась, спрятав обезьянку себе в карман, и почему-то в этот миг она полно осознала, как глубоко и больно любила её мама Валя…Не сына своего, Вову, а её, Таню…

РОЖДЁННЫЙБЫТЬ АНГЕЛОМ

Стихи прорастали в нём сами, никаких умственных усилий Саша для их явления не совершал, а с каких детских лет они начались, он не помнил, просто с детства и всё. Если была возможность их записать, то есть, когда Саша уже ходил в школу и научился грамоте, причём записать на чём угодно и где угодно — записывал, а не было такой возможности — проговаривал про себя, но потом всё равно забывал, и такие забытые стихи, от которых оставались редкие огрызки, сам он называл «пропащими». Неминуемо было всегда одно: стихи прорастали после очень сильного эмоционального переживания, что-то опрокидывавшего внутри Сашиной души: сильнейшее потрясение от несправедливого обвинения, от лживого навета, от махрового хамства, от жестокости и ненависти, причём совсем не обязательно по отношению именно к Саше, а очень часто по отношению к какому угодно живому существу, человеку ли, даже и вовсе незнакомому Саше, животному ли. Казалось, что Саша живёт без кожи, то есть, хотя бы без тонкого покрытия, должного защищать механизм внутреннего, душевного устройства. В детстве он не мог объяснить этих глубоко ранящих состояний, он сам не понимал, что с ним происходит и мог только безутешно расплакаться, но ни отец, ни мама не понимали — отчего, ведь всё вроде бы