как успокоить, тем более, что ответить на слова «…я её совсем не люблю…» было вообще нечего. Вова в мгновение ока опрокинул всю бутылку водки в пару приёмов, но никак не мог успокоиться, Таня что-то ему тупое бормотала, но он вдруг так же внезапно, как и приехал, вытер трясущимися руками глаза, сказал, что поедет. Куда, спросила Таня, но он не отвечал, он сам не знал, куда, просто открыл дверь и выбежал….Таня знала, что его нельзя отпускать в таком состоянии, но она не в силах была удержать взрослого мужика, выпившего целую бутылку водки, хотя в таком состоянии он мог сделать с собой всё что угодно…Он чудом не сделал, как-то доехал до Вити и завалился у них спать, ничего не говоря. Это потом Таня рассказал Вите обо всём, что произошло.

Вове не было ещё 40 лет, когда он стал безнадёжным запойным алкашом. Если отбросить те месяцы, когда он бывал «зашит» и жил и много работал в настоящей трезвости, то оказывалось, что ни на одной работе он за последние несколько лет не продержался больше 2-х недель, и это с его-то блестящим синхронным английским и совершенно свободным кхмерским языками. Когда заканчивалась «зашивка», он на каждой новой работе напряжением всех своих трясущихся внутренних сил держался неделю-полторы, после чего везде повторялась одна и та же история: он напивался в хлам, вдрызг прямо на рабочем месте после окончания рабочего дня, когда никого из сотрудников уже не было в офисе, а утром его находили под рабочим столом беспробудно спящим, зассанным и среди нескольких пустых бутылок водки или ещё какой дряни.

И однажды он твёрдо и безоговорочно решил уехать туда, в свой закрытый городок, уже насовсем, наплевав навсегда и на московскую прописку и на мать. Кто-то там ещё за него похлопотал, чтобы он мог туда въехать и там жить, и он уехал, без малейшего сожаления, выхолощенный и пустой. Он метался, он не знал, как ему жить дальше, для чего, но не готов был ещё умирать. Он опять поселился там в общаге, то есть, кто-то ещё за него хлопотал, но вскоре в письме к Вите очень просил купить ему здесь в городке трёхкомнатную квартиру в блочном доме, это было в те годы уже возможно. У Вити тогда дела круто пошли в гору, особенно после окончания им хорошей финансовой академии, вскоре после чего он даже вошёл в совет директоров некоего банка, хотя и небольшого, но достаточно прибыльного. И когда Вова попросил его купить ему там, в городке, 3-комнатную квартиру, то Витя купил, хотя чего это ему стоило, знал только он сам. В этой квартире Вова и поселился, причём с женой, Леной, обоими сыновьями и в письмах Вите клялся и божился, что почти что завязал…

В нём как будто жили, теснясь, два совершенно несхожих человека: запойный алкаш, который упившись, буйствовал и махровой матершиной поносил весь «совок», при котором он вообще-то вырос, выучился, и который люто возненавидел, и совсем другой, в трезвости, человек — с очень уязвимой, ранимой, совершенно незакрытой душой, какой-то чуть ли не по-детски ненаигранно наивный, доверчивый и верящий, что всем и каждому нужна его помощь, неважно в чём, но нужна. Уж сколько раз получал кувалдой по мозгам за свою бездонную доверчивость, безумно болезненно это переживал, замыкался на время, потом оттаивал и становился прежним собой — ну, не мог он ожесточиться к людям, не мог! К «совку» мог, а к людям, встречавшимся в жизни, не мог! И видели это только Таня и Витя, и только они одни очень больно за своего Вову переживали, но не могли исправить его внутреннего устройства, которое ещё хоть как-то подвластно переделке в детстве человека и даже в юности, но не во взрослости.

Вова очень резко покатился под откос, под мчащийся на всех парах поезд: он начал пить уже совсем не просыхая, Лена в конце концов не выдержала и, забрав сыновей, ушла из большой трёхкомнатной квартиры в блочном доме в дом своих родителей, которые были уже старыми, но жить с Вовой стало уже совсем невыносимо: он начисто слетел с резьбы от страшных запоев, и ни на какую работу его уже никто и никуда не брал категорически, он продавал всё, что имел, включая паспорт, и пил, пил, пил…он уже пропивал всё, что мог вынести из квартиры, продавал это за любую цену, любому, кто мог заплатить хоть какие-то деньги. Он уже пил не водку, на которую у него не хватало денег, а любой одеколон и любую дрянь без разбора, которую можно было купить в хозяйственном.

Но вдруг однажды он позвонил Вите, то есть, кто-то всё же сжалился над ним, дал ему такую возможность, и номер телефона Вити он всё же ещё сохранил. И Витя трубку взял: Вова не говорил, он кричал срывающимся голосом одно и то же: «Витька, спаси меня! Витька, спаси меня! Вывези меня к себе, Витька…». Связь оборвалась. Витя не испугался, нет, он мгновенно понял, что надо связываться со всеми, кто может любыми способами вывезти брата. Витя невероятными зигзагами умудрился найти людей и каждому из них очень тучно заплатить там, в городке, чтобы эти люди любыми способами вывезли Вову в аэропорт Владивостока, и посадили бы на самолёт до Москвы, а тут уж Витя сам его встретит. Чего всё это стоило Вите, знал лишь он сам, он не то что Вовиной матери всего этого не рассказал, но даже Тане ни слова не сказал, для него на тот момент не было важнее ничего, кроме как «получить» Вову в московском аэропорту…

Ничего этого никто сделать уже не успел: Вова умер в тот же вечер. Он умирал очень тяжело. Соседка из соседней квартиры увидела его в распахнутую настежь входную дверь его квартиры лежащим на полу совершенно голым, в моче и блевотине, со страшной пеной изо рта….госссподи, чего он нажрался????? Она очень испугалась, но всё же подскочила к нему, лежащему: «Вова, Вова!», но он не слышал, а из немигающих, медленно стекленеющих глаз текли и текли слёзы, смешиваясь с пеной изо рта, он ещё что-то шептал, она, не брезгуя, подняла рукой его голову и еле различила: «Ма-а-а…ма-а-а-а….»…

Именно она, соседка, а не жена Лена, отстучала телеграмму его матери. И когда мать прочла телеграмму, что-то в её сердце вроде бы больно дрогнуло, но не настолько, чтобы в тот же миг или хотя бы в следующий