– Да. – Я деланно смеюсь и показываю на свои все еще мокрые щеки: – Я понимаю, почему ты можешь так считать.

Я стою от него в нескольких шагах, но он мигом подходит ко мне, так что между нами остается всего пара дюймов. У меня пересыхает во рту.

Я жду, чтобы он что-то сказал, но он молчит. Я жду, когда он дотронется до меня, но он не делает и этого. А просто стоит так близко, что я чувствую его дыхание на моей щеке. Так близко, что он наверняка чувствует мое дыхание на своей.

Но его темные глаза по-прежнему пусты.

Идут секунды, более похожие на минуты, пока он наконец не шепчет:

– Каково это?

– О чем ты? – недоумеваю я, немного опасаясь, что его ответ окажется частью какой-то шутки.

– Каково это – уметь давать волю своим чувствам?

– В каком смысле? Ты про то, что я плакала? – Меня опять обжигает стыд, и я пытаюсь вытереть со щек остатки слез. – Извини. Я не хотела, чтобы это кто-нибудь видел. Я…

– Дело не только в этом. Я хотел спросить: каково это – уметь показывать свои чувства, когда тебе того хочется, не беспокоясь о… – Он замолкает.

– О чем? – спрашиваю я. – Не беспокоясь о чем?

Несколько долгих секунд он просто смотрит на меня, затем качает головой и говорит:

– Неважно. – Он проходит мимо меня, открывает дверь комнаты и заходит внутрь.

Я гляжу ему вслед, не зная, что делать. Вроде бы наш разговор окончен, и он дал мне понять, что не задерживает меня, но дверь он оставил открытой, что выглядит как приглашение.

Я в нерешительности стою перед ней, когда он наконец высовывает из нее голову и спрашивает:

– Ты идешь?

Я захожу в комнату, следуя за ним, – как же иначе? Но я совершенно не готова к тому, что я там нахожу: у меня создается впечатление, что комната есть не что иное, как моя персональная Страна чудес.

Книги тут везде, их сложенные как попало стопки высятся на каждой горизонтальной поверхности.

В углу поставлены три гитары и набор ударных инструментов, на котором мне тут же хочется поиграть, как я играла на своем, когда он еще у меня был.

Когда у меня еще много чего было.

В центре комнаты стоит громадный черный кожаный диван с горами толстых мягких подушек, на которых хочется подремать.

Мне хочется все здесь потрогать, провести ладонями по набору ударных инструментов, чтобы почувствовать его душу. У меня еще хватает выдержки, чтобы не следовать моим порывам, но дается мне это нелегко. Настолько нелегко, что мне приходится засунуть руки в карманы блейзера, чтобы перестраховаться.

Потому что я только сейчас поняла, что это комната Джексона, и сказать, что для меня это неожиданно, – значит не сказать ничего.

Джексон, похоже, нисколько не интересуется тем, что его окружает, что не кажется мне странным, ведь все это его собственные вещи. Он видит, трогает и использует их каждый день. Но как же он может не обращать вообще никакого внимания на книги по искусству, сложенные на полу у дивана, или на гигантский фиолетовый кристалл на письменном столе? И что бы там ни думал он сам, лично мне не по себе от того, что я нахожусь тут вместе с ним.

Поскольку он ничего не говорит, я начинаю рассматривать картины, развешанные на стене, с их яркими, энергичными цветами и широкими мазками. А рядом с его письменным столом – глазам своим не верю – висит карандашный набросок женщины с растрепанными волосами и озорными глазами, одетой в широкое кимоно.

Я узнаю этот рисунок, во всяком случае, думаю, что узнаю, и подхожу ближе, чтобы рассмотреть его получше. И действительно…

– Это Климт! – говорю я.

– Да, – подтверждает он.

– Это был не вопрос. – Рисунок в рамке, и я стучу по стеклу в его правом нижнем углу, там, где художник поставил свою подпись. – Это подлинный Климт, а не репродукция.

На сей раз он не говорит ничего, даже «да».

– Ты так и будешь стоять столбом, засунув руки в карманы? – вопрошаю я. – И даже не ответишь?

– Ты только что сказала мне, что не задаешь вопросов.

– Верно, но это не значит, что я не хочу узнать историю этого рисунка.

Он пожимает плечами:

– Никакой истории нет.

– Рядом с твоим письменным столом висит подлинный Климт. За этим должна стоять какая-то история. – Мои руки дрожат, когда я снова касаюсь стекла. Я еще никогда не находилась так близко к произведению Климта.

– Мне понравился этот рисунок. Он напомнил мне кое-кого. И я его купил.

– И все? Это и есть твоя история? – Я в изумлении смотрю на него.

– Я же сказал тебе, что никакой истории нет. Это ты настаивала, что она есть. – Он склоняет голову набок и глядит на меня, сощурив глаза: – Или ты хочешь, чтобы я солгал?

– Я хочу, чтобы ты… – Я качаю головой и делаю еще один долгий выдох. – Я не знаю, чего хочу.

Он смеется – это первое проявление его эмоций с тех пор, как в изостудии он, напрягшись, спросил меня, действительно ли я в порядке.

– Мне знакомо это чувство.

Он стоит в нескольких ярдах от меня, и мне хочется, чтобы он был ближе, чтобы мы касались друг друга.

Но в то же время мне, разумеется, страшно дотронуться до него и еще более страшно, что он дотронется до меня. Находиться в его комнате – это уже слишком. И впервые видеть, как он нервно покусывает нижнюю губу, – тоже.

Если Джексон коснется меня, обнимет, поцелует, это будет настолько слишком, что я боюсь взорваться уже при первом прикосновении его губ к моим. Боюсь сгореть на месте. Если его рука коснется моей, я пропаду. Это едва не произошло, когда он принес меня в мою комнату после игры в снежки, притом это было до того, как он прислал мне вафли, до того, как проводил меня на урок и так очаровал своими сообщениями на мой телефон. И до того, как я увидела эту комнату.

Интересно, боится ли он того же? Вместо ответа он поворачивается и входит в соседнюю комнату – видимо, это его спальня. Но тут до него доходит, что я все еще разглядываю рисунок Климта, а также все остальные поразительные вещи, собранные здесь, и не следую за ним.

Он возвращается и приглашает меня в свою спальню.

– Идем. Я хочу тебе кое-что показать.

Я иду за ним, не задавая вопросов. Когда рядом был Флинт, мне порой становилось боязно оставаться с ним наедине. Все внутри меня кричит, что Джексон куда опаснее, чем Флинт, и все же мне совсем не страшно находиться с ним один на один в его спальне. С ним мне не будет страшно нигде, что бы мы ни делали, чем бы ни занимались.

Не знаю, глупо ли это с моей стороны или же, напротив, говорит о том, что я хорошо разбираюсь в людях. Впрочем, не все ли равно?