Именно ради этого пришел однажды Алексей Аникеев, парень с неполным средним образованием, на службу в тогда еще НКВД.

Миловать не любил. Жалеть тоже, по долгу службы не положено. Заманить посулами – всегда пожалуйста. Он с огромным трудом удержался, чтобы, переступая порог, не потереть руки.

Анна встретила его в платье с оборками, довоенном, заметно ушитом и перешитом. Похожие носили артистки в кино. Здесь уже Аникеев решил не сдерживаться, подвох она вряд ли заподозрит. Громко хлопнув в ладоши, потер их, выражая восхищение увиденным. Позади нее стоял стол, накрытый скромно, однако со вкусом. Главное – бутылка в центре, не самогон, не водка, вроде самый настоящий коньяк. Видать, берет презенты Гонта, тоже не святоша.

– Ждешь, значит, – осклабился довольно, стараясь делать улыбку не слишком уж хищной.

– Милости прошу, – кротко пригласила Анна, переминаясь при этом с ноги на ногу.

Надела для встречи туфли-лодочки, по здешней грязи в таких на двор не выйдешь. Картину портили, как на вкус Аникеева, те же плотные чулки, что были на женщине днем. Ничего, чулки – это временно. Подумав так, вновь растянул губы в улыбке. Сейчас вышло абсолютно искренне. Похоже, Анна заметила это, оценила, немного расслабилась – напряжение капитан все же ощутил.

– Прошу к шалашу, так сказать, – проговорил он, скинул шинель, нацепил на гвоздь, туда же пристроил фуражку. Пригладив руками волосы, двинулся к столу.

– Пистолет.

– Что – пистолет? – не понял Аникеев.

– Муж… Митя… В общем, у нас не принято садиться за стол с оружием.

– Я тебе не муж, – строго осадил капитан. – И за стол, кстати, рановато. Сядем. Пока стоя можно. Иди сюда.

Анна, решив не возражать, покорно подошла. Подхватив со стола бутылку, убедившись – верно, коньяк, к тому же дорогой, – приступил к пробке. Поморщился – уже открывали.

– Початая, – сказал укоризненно.

– Это я себе… Для храбрости, пока тебя поджидала, – поспешно объяснила Анна.

– Чего для храбрости-то? Не надо для храбрости. Или раз начала – давай вместе.

Вынув пробку и плеснув себе в стакан на глаз чуть больше половины, Аникеев налил в другую посудину почти столько же, потянул женщине.

– Держи.

– Нет, спасибо. Я уже. Мне хватит. Храбрая. – Она попыталась пошутить.

– Давай-давай. За все хорошее. – Аникеев не опускал руку.

– Буду. Потом.

– Как хочешь, – неожиданно легко согласился капитан. Решил: в конце концов, никуда она не денется. Потом – пусть себе потом.

Вернув предложенный женщине стакан обратно, Аникеев отсалютовал Анне своим, выпил сразу, одним глотком. Утер рукавом губы. Больше ничего не собираясь говорить, подступил к женщине вплотную.

Притянул к себе.

Не отпиралась.

Но глядела мимо.

– На меня смотри, – негромко, но отчетливо проговорил Аникеев. – Или не нравлюсь?

– Нет.

Анна сказала это, повернув голову и взглянув прямо в глаза.

– Совсем нет?

– Совсем, Алеша.

– Черт с тобой. Все равно…

Левая рука сильно сжала грудь. Правая, скользнув по спине, стиснула ягодицу.

Губы попытались поймать губы. Лицо Анны оказалось совсем близко, вплотную, на нем внезапно появилось новое, странное выражение.

Аникеев еще мог попытаться разгадать его.

Даже успел почувствовать опасное, чужое движение за спиной.

Но больше не успел ничего…

Бахмач и окрестности

Боль.

Сознание покинуло Гонту, когда она стала слишком невыносимой. И она же, напомнив о себе, привела в чувство. Застонав, Дмитрий пошевелился, не открывая глаз, – стоило дернуть веками, как боль усилилась. Может, не от этого, возможно, показалось. Только майор предпочел пока держать их закрытыми, попробовал пошевелиться, осознал – лежит на твердом бетонном полу лицом вниз. Вокруг что-то липкое, запах знакомый, ведь это один из главных, устойчивых запахов войны.

Кровь.

Его кровь.

Собравшись, сделав резкое, превозмогающее боль движение, Гонта перевернулся сперва на бок, после – на спину. Раскинул руки, чуть раздвинул ноги, затем коснулся правой рукой лица. Пальцы сразу стали липкими.

Наконец Дмитрий открыл глаза.

Темно.

Камера была ему знакома. Сам не раз отправлял сюда задержанных, случалось – допрашивал прямо тут. Милиция и отдел госбезопасности отдельных мест для содержания арестованных не имели. Тюрьма была в Бахмаче и до войны, ее использовала здешняя полиция во время оккупации. Но по стечению обстоятельств это место также пострадало во время наступления Красной Армии, потому пришлось приспосабливать под нее другое помещение. Когда определялись, где разместятся карательные органы, нашли здание с прилегающим к нему подвалом. Он оказался довольно просторным. Гонта только вступил в должность, и ему рассказали дивную историю: первые задержанные преступники, в основном бывшие полицаи с довоенным уголовным прошлым, сами под присмотром автоматчиков переделывали подвал под тюрьму. А подгоняли их надзиратели присказкой: «Для себя стараетесь, сволочи!»

Тех, кого арестовывала госбезопасность, долго в Бахмаче не задерживали. Сутки, двое, в исключительных случаях – трое, после чего врагов народа отправляли дальше, в Чернигов. Возвращались обратно единицы. Точнее, на памяти Гонты отпустили, разобравшись, только двоих. Остальные пропадали навсегда. Так или иначе, отдельная камера, отгороженная в самом конце недлинного коридора, предназначалась для «клиентов» Аникеева. Своими «подопечными» Гонта мог набивать три оставшиеся камеры до отказа. Впрочем, серьезных преступников здесь тоже держали, а мелкие попадались периодически.

Потому Дмитрий представлял себе, где находится.

Осталось найти в себе силы и представить, что будет дальше.

Лежа вот так, на холодном полу, майор не мог точно определить, что и где именно у него болит. Ныл живот, которому досталось как следует, и оставалось только надеяться – на этот раз костоломы ничего внутри не отбили. А вот по поводу уцелевших ребер иллюзий Гонта не строил: физически ощущал, какие именно повреждены. Гудела голова, мутило, челюсть если не сломали и не вывихнули, то уж точно превратили в один сплошной синяк. Под потолком горела лампочка, забранная для надежности специальной прочной металлической сеткой. Она делала свет еще более тусклым. Но этого вполне хватало, чтобы колоть глаза, – в полной темноте, как показалось Дмитрию, он чувствовал бы себя гораздо лучше. К тому же левый глаз полностью все равно не открывался – заплыл, отдавая резкой болью. Похоже, чей-то сапог сломал или просто крепко прижал один из пальцев правой руки, когда Гонта закрывал от ударов череп. Определить, так ли это, мешала все та же боль, поглотившая его целиком.