Но царь относился к Аракчееву с удивительной теплотой и безмерно ему доверял. При любой возможности Аракчеев показывал всем письмо, присланное ему Александром из Парижа. Письмо заканчивалось словами:

«Могу искренне сказать, что никому я не доверяю так, как вам, и ни с кем не переживаю разлуку столь болезненно, как с вами. Всегда, до конца моих дней, ваш преданный друг, Александр».

Последние семь лет граф Аракчеев занимал пост военного министра, и все это время влияние его постоянно росло. Умный, как змея, когда дело касалось интриг, он стал ментором, советником и сторожевым псом царя, и никто не осмеливался предупредить императора, открыть ему глаза на то, что есть и другая сторона натуры графа.

Александр часто останавливался в поместье Аракчеева, Грузино, из которого граф перед приездом государя выгонял своих многочисленных любовниц. Аракчеев никогда не показывал набожному Александру и свою скрытую в глубине сада «художественную галерею», наполненную уникальными картинами и рисунками эротического содержания. Царю также ничего не было известно о том, как часто в Грузино забивают до смерти кнутом провинившихся слуг и как жестоко расправляются с замужними крестьянками, неспособными или не желающими рожать детей, будущих крепостных графа.

Ужасные истории рассказывали шепотом о происходящем в Грузино. Не далее как с месяц назад Ричард услышал о том, как шестнадцатилетнюю девушку забили кнутом до смерти просто ради забавы, при этом наблюдавший за казнью Аракчеев приказал, чтобы подруги несчастной встали вокруг нее и пели по ней отходные псалмы.

Александру ничего не докладывали обо всем этом, хотя ему и было известно об эксперименте Аракчеева с так называемыми «колонистами». Тогда тысячи крестьян были согнаны в армию, поселены в бараках и должны были копать в мундирах землю — предполагалось, что это приучит их к воинской дисциплине.

Александр верил, что если крестьян поселить в крепкие дома вместе с их семьями, дать им хорошие инструменты и семена, то они станут умелыми земледельцами. Но он не знал, что граф Аракчеев заставлял своих «колонистов» работать так много, что значительная их часть умерли от перенапряжения, а других держали в такой тесноте, что мужу с женой негде было уединиться, и потому в бараках процветал свальный грех.

Надзиратели сами решали, кому быть мужем и женой, принуждали их жить друг с другом, жестоко наказывали за малейшее проявление ревности. В результате крестьяне начали сбегать от графа целыми семьями. Покинув аракчеевские поселения, они пытались укрыться в лесах и на болотах, где многие из беглых находили свою погибель.

Ричард несколько раз видел графа Аракчеева во время приемов, но старался держаться подальше от этого одиозного вельможи. Не его это дело — разбираться, что происходит в чужой стране. Да и уместно ли выражать свое отношение к придворным, пока он почетный гость русского императора?

Но теперь все, что ему доводилось слышать о графе, представало в его сознании реальными картинами, и они устрашали его, ввергая в ужас, поскольку в руках этого чудовища могла оказаться Ванда.

И еще было непостижимо: каким образом могла так далеко завести Екатерину ее ревность? Неужели до такой степени была сильна ее любовь к нему? И все же… О, теперь он по-настоящему, на самом себе, понял и оценил много раз слышанную за годы учебы в Итоне и казавшуюся ему такой банальной фразу: «Гнев брошенной женщины страшнее ада…» Эта фраза произносилась ими тогда шутя и, что называется, на публику, демонстративно — в этом была своего рода бравада, игра в сильные чувства, самих же чувств не было.

Мысль об Итоне заставила его вспомнить свое пребывание в этом частном пансионе для мальчиков, основанном еще в XV веке по приказу короля Генриха VI. Суровое спартанское воспитание, принятое в колледже, контроль королевской семьи за учебным заведением, расположенным по соседству с королевским Виндзорским замком на берегу Темзы, даваемое юношам в колледже образование с тринадцати до восемнадцати лет, — все это сформировало в нем, как думал Ричард, основу личности, вкус, понятие о чести и достоинстве, где не было места подлости и коварству, а также способность понимать прекрасное, в том числе живопись и поэзию.

Они выехали на открытую местность, и ему — кстати или некстати? — вспомнилась одна баллада знаменитого английского поэта Уильяма Вордсворта, баллада о девочке Люси Грей, которая однажды вышла зимним днем с фонарем встретить мать, но домой не вернулась, а следы ее затерялись в снегу на мосту… Он не раз читал эту балладу подростком и с тех пор помнил ее — ритм, содержание и настроение незамысловатых коротеньких строф отзывались в его душе жалостью к бедной девочке даже сейчас. Теперь, ища Ванду в холодном белом снежном пространстве, он почувствовал то же, что чувствовал прежде, читая про Люси Грей, — острую тоску и желание найти ее, спасти, согреть своим теплом, защитить…

Дорога была ровной, без ухабов и кочек, и ничто не мешало свободному бегу четырех арабских красавиц. Ричард, спрятав подальше в сознание полудетские воспоминания, принялся нахлестывать лошадей, и они полетели, почти не касаясь пушистого снега копытами.

Миля летела за милей. Полная луна висела в чистом, без единого облачка, небе, словно яркий фонарь Люси Грей, и было светло как днем.

Лошади неслись во весь опор. Да, первые сани выехали значительно раньше, но русские кучера не могли позволить себе такой скорости, какую развил сейчас Ричард, поэтому расстояние между ними неминуемо сокращается, хотя этого нельзя наблюдать, как на ипподроме. А тревога, разрывающая сердце Ричарда, казалось, опережала его стремительное движение, чтобы мостиком перелететь к сердцу Ванды и дать ей надежду, успокоить ее… Его любимую, его жемчужину…

Но почему же он, со всем своим исключительным и глубоким образованием, оказался столь беспросветно глуп, что до сих пор на ней не женился?

Только ли в деньгах дело?

И не лучше ли голодать вдвоем с любимой, чем быть разлученным с нею?

Эти нелицеприятные вопросы самому себе заставляли его терзаться жестоким раскаянием.

Ричард вспомнил ту ночь их знакомства, когда они ужинали в ресторанчике. Ванда сказала тогда: «Человек, которого ты любишь, со временем становится еще ближе и дороже».

Как она была права! Она оказалась гораздо умнее его — тем умом сердца, какой отличает редких в этом отношении женщин. И она действительно с каждой минутой становилась все ближе и дороже ему, а жизнь без нее казалась ему все более невыносимой.

«Ванда, Ванда, я люблю тебя! Я спешу к тебе!» — кричало его сердце.

Вперед, вперед…

Лошадиные бока лоснились от пота, но Ричард продолжал гнать их.

Вперед, вперед!

Вперед в призрачном свете луны, мимо темных лесов, встающих вдали, мимо укутанных белым снежным саваном полей.

Вперед! Вперед!

Наконец впереди мелькнул огонек первой почтовой станции.

Для того чтобы русский царь имел постоянную связь со своими министрами и приближенными, между Санкт-Петербургом и Веной была организована целая цепь таких станций, где можно было обогреться и сменить лошадей — это позволяло императорским курьерам ездить на перекладных из столицы в столицу с небывалой скоростью.