– Он безумен, – решил Государь.

И в чем-то Ресильен был снова прав, ведь всю свою молодость Ройем оставался человеком неограниченных запросов и желаний. Но более всего его завлекали идеи. Знаете, месье Монгрен, что самое страшное в этом мире? Идея. Когда она зародилась и крепко вросла в мозг человека, ее не вытравить оттуда даже кислотой. На благодатной почве она лишь разбухает и крепнет, а затем поглощает своего носителя, становится его эрфиксом[50]. А идея, обретшая телесную форму, страшнее любого оружия.

Советник Тайных дел не терпел ограничений ни в чем. Если подумать, мы все очень ограничены – в культуре, в морали, во взглядах, даже в своем языке: разные наречия подразумевают разный образ мыслей. Время же, по мнению Ройема, представляло собой высшую степень рестрикции.

Такие, как Исангар, вольномыслящие не могли быть угодны императорской власти, – какой бы прогрессивной и либеральной та ни была. А те вольномыслящие, к которым прилагался застарелый конфликт, были неугодны вдвойне.

– И как же избавиться от угрозы в лице Ройема? – спросил император со скукой. – Это очень умный и цепкий человек, и мне не хотелось бы его устранять.

Ресильен не надеялся получить достоверный ответ, но желал узнать, как выглядит политическая кухня со стороны.

– Одержите победу над всеми разом, Ваше Величество. Ваше отречение нужно только освобожденцам – советники же, я уверен, хотят лишь ограничить Вашу власть. Редкий человек, чье чело обременено природным умом, по собственной воле согласится надеть на себя корону. И уж каждый способен представить себе, что смена знамени вряд ли улучшит боеспособность войска! Если советники винят Ваше Величество в проблемах государства, они узколобые… – «скоты», подумал Гийом, – неучи, ибо винят Вас за свои ошибки. Но Вашему Величеству могут приписывать… – графу Дюпюи всю жизнь приходилось тщательным образом подбирать слова, ведь друг его был одновременно и государем, – допустим, слабость… и Вам остается лишь доказать обратное. Если людям нужны перемены, им следует подкинуть темы для толков и споров.

– Ты сам хоть в это веришь? – рассмеялся государь.

– О, разумеется! – воскликнул месье Дюпюи. – Люди порой целыми днями только и занимаются, что повторяют чужие фразы. Сумеете подсадить им нужные мысли – те скоро взойдут и расцветут пышным цветом.

* * *

С утра начался снегопад, и мягкие перьевидные хлопья, меланхолично опускаясь в безветрии, уже успели застлать холодную, неплодородную до следующего лета землю, скрыв ее немощь сверкающей хрустящей белизной. Из разговоров прохожих я слышала, что завтра будет намного теплее, а затем ударят морозы – значит, через день уже раскисшее под ногами великолепие превратится в тонкую прозрачную наледь, на которой будет поскальзываться, роняя всяческие выражения, добрая половина населения Лоэннлиас-Гийяра.

К двум часам дня снег иссяк, и я, покинув одно из зданий Фье-де-ля-Майери, быстрыми шагами вышла во двор. Ее Светлость занимала северо-западное крыло Малого здания, и окна кабинета Первой чародейки выходили на небольшой пруд. Ноябрь близился к своей середине, но заводь оставалась теплой и искристой, и благодаря колдовской воле растительность близ нее цвела пышным цветом.

Но это было исключением, колдовской прихотью Архимага, ибо чуть дальше уже везде лежал снег. Он уже не разваливался в руках на тысячи крошечных легких снежинок, и детвора в городе, обнаружив это, вся высыпала на улицу и принялась обстреливать друг друга слепленными наспех комьями. Важные взрослые и важные студенты университета делали вид, будто ничего не происходит, будто не шел три дня подряд снег, устлав там, где не разметали, землю. Будто окружающий пейзаж не изменился до неузнаваемости.

С момента нашего с Хитрецом визита к Альконе Эрмелини прошел почти день. Все это время мы с Фойереном предпочитали отмалчиваться, за исключением перебранки в экипаже на обратном пути во Фье-де-ля-Майери.

«Сетш-Отец, ты же убийца! – стараясь не смотреть в лицо Фойерену, сокрушалась я. – Чем же ты лучше преступника, обрекшего Ядовитых магов на верную смерть?!» – «Во-первых, я курьер, – отвечал Хитрец. – Во-вторых, ты знаешь, скольких женщин изнасиловал и убил Альконе?» – «Тоже мне, рука закона! Еще и рассуждал перед этим, будто издеваясь, о невиновности людей!» – «Но ты же поняла, что этот человек виновен?» – «Человека должны судить, прежде чем исполнять приговор!» – «Закон никогда не добрался бы до Эрмелини. Этот делец водил дружбу с Гостейном… проще говоря, с главой Тайной полиции. Но как ты думаешь, пристало ли такому рецидивисту, как Альконе, жить?» – «Даже если и так, я прошу не умерщвлять людей на моих глазах!».

Но все это было вчера, а сегодня, когда чувства слегка утихли и мысли пришли в подобие порядка, мне нужно было поговорить с Хитрецом.

Следуя меж корпусов Фье-де-ля-Майери, я прислушалась: по университетской улице лился тонкий минорный мотив. Играла скрипка, и все в этой партии было замечательно: и виртуозное, без единой ошибки исполнение, и плавные и волнующие перемены мотива.

Вскоре я увидела самого музыканта, светловолосого курьера, который стоял близ Малого здания, прямо под окнами кабинета Архимага, и задумчиво водил смычком по струнам. На правой руке его, по обыкновению, сидела кожаная перчатка, но другую Хитрец не жалел и предоставил холоду.

На левой стороне его лица сидела, прикрывая зашитую рану, созданная Джасин «заплатка». Кусочек белой льняной ткани, пропитанной смолой и природным каучуком, располагался совсем рядом с ухом и тянулся от него прямой тканевой дорожкой вниз, к челюсти, где и обрывался, совсем немного не доходя до шеи. Я уже знала, что Хитрец получил ранение, когда вместе с Кадваном ввязался в драку в какой-то гостинице.

Наконец Фойерен закончил играть, но никто из проходящих мимо людей – студентов и преподавателей – не поощрил его аплодисментами.

– Им не нравится, – заприметив мое приближение, равнодушно сказал Фойерен.

Махнув рукой, он присел, чтобы положить инструмент в чехол. И тут, воспользовавшись моментом, я решила высказать ему все то, о чем умолчала вчера… Но не успела я закончить и первую фразу, как Фойерен подхватил и почти дословно озвучил мои претензии. После этого он вновь упомянул об ужасающих преступлениях Альконе – десятках страшных, скрываемых от правосудия преступлений – и, натягивая перчатку на замерзшую левую руку, вопросительно посмотрел на меня.

Тяжелый, вымученный вздох вырвался из моих легких. Я еще не могла простить месье Алентанса, но решила никогда больше не вспоминать об этом – не инициировать разговоры об убийстве и не произносить имя Эрмелини вслух.

Наконец, Фойерен произнес цветистое заверение, что его работа обычно делается совсем по-другому и мне просто не повезло попасть на необычный заказ.

– Одна ошибка, малейший просчет – и ты готова навеки проститься с человеком, княгиня? – будто подумал вслух Хитрец. – Все ошибаются, тем более если мы работаем со сложными вещами.