– Хуже. Понимаешь – ещё никогда я не считал себя виновным. Никогда! Да, я косячил! Но никогда фатально. Всё можно было исправить. Вот плен взять. Ну, попал. Так не сдался же я в плен! Взяли меня беспомощного! Да, допустил, виноват! Но знал, что можно исправить! Бежал, вышел, сдался, штрафник – всё это техническая сторона, технология исправления. А тут – не исправить! Не вернуть человека!

– М-да. Он того снайпера из обычной трехлинейки перестрелял. Стрелок от бога! Поэтому ротный всего его и одарил. Теперь локти кусает.

– Он-то локти! А я хоть стреляйся! – кричу я и смотрю на кобуру старшины. Успею!

– Даже не думай! – старшина очень резво накрыл свою кобуру рукой. – И что это даст? Одного стрелка потеряли, ещё и ты руки на себя наложи! Кто врага будет гнать?

Я усмехнулся:

– Какая разница – сам или расстрельная команда?!

– Ну, рано ты себя судишь. Раньше трибунала.

– Что мне суд трибунала! Я сам себя осудил – что мне суд!

– А ты опять по той же скользкой тропе пошёл? Себя вознёс над другими?

Я вскинулся – и сдулся. Прав. Прав старшина. Это причина ошибки. Ведь почему я так спешил прибалта завалить? Надо было мне побыстрее изменника прибить, а то суд дяди Ёси слишком мягкий. Поживёт в Сибири пару десятков лет и поедет в Америку книги писать. А потом я буду зомбированному его пропагандой пареньку бластером грудь прожигать. Не дам! Гнид надо давить! Так же я подумал? Мудрее Сталина себя посчитал.

Теперь вот иду, раздавленный.

– Благодарю, отец. Вправил мозги.

– Вот! Жди суда. Застрелиться – легко. Жить с этим – сложно. Жить и помнить. Каждый день – помнить! Жить за себя и за того парня. Биться за себя и за него! На урок! Понял?

– Понял.

– Вот и ладненько. Давай руки.

Он развязал меня. И тут же мне на плечи водрузили миномётную плиту – тащи, как на Голгофу! Чтоб слово с делом не расходились.

– Старшина, а как вы уцелели?

– Мы в овраги отступили – там и держались.

– А-а, вон что! Я как глянул – думал – пипец роте. А вас вон как много выжило. Сколько, кстати?

– С тобой – семнадцать. Было – восемнадцать.

Я вздохнул.

– Это мы ещё раненых отправили. Раненых – под сотню. Враги как нас с дороги убрали – больше и не обращали на нас внимания. А вот как вы выжили?

Я стал рассказывать. Старшина оказался хорошим собеседником – слушал внимательно, вопросы задавал – направляющие и уместные.

– Так что повезло нам, – закончил я.

– Как и нам, – кивнул старшина.

Так за разговором и дорога короче.

– А куда мы идём вообще? Я-то понятно, а рота?

– В штаб армии. Там будут нас переформировывать. Вообще-то это секретные сведения, но тебя же расстреляют, тебе можно. Ха-ха-ха! Ты своё лицо видел? Стреляться он собрался! Ха-ха! И ещё из моего ствола! Ха-ха-ха! Ха-ха!

Он хлопнул меня по плечу так, что я аж качнулся – вот это силища в старшине! Меня! Чуть с ног не сбил! Со всем моим усилением, проведённым пришельцем Пяткиным! Пока я втыкал от удивления – его и след простыл.

Вот уж истина слова учителя Оби Вана, Квай Гона: «На каждую крупную рыбу найдётся рыба крупнее». Так-то! Нос-то задирать!

Но скучать у меня не получилось – меня окружили бойцы штрафной роты. Остатки роты. Все. Даже ротный – в пределах слышимости. Уши греет.

– Дед, как ты это делаешь? – спросил Егор. Наверное, делегированный, как самый дерзкий.

– Что именно? – уточнил я, перекладывая плиту миномёта на другое плечо.

– Как ты можешь так ускоряться, когда захочешь? Так-то увалень увальнем, как медведь, неспешный весь, основательный, а как прижмёт – как пчела лётаешь! Я когда увидел первый раз – на полустанке, подумал, что показалось. А потом ты, как ветер, носился по полю боя. Каждый бой. И стреляешь из пулемёта! Треть ленты – два десятка трупов!

Вот как! Я думал, что меня никто не видит – всем некогда. Я никого не вижу – меня никто не видит. А оказывается, я – на главной сцене. Под светом софитов.

– Я не знаю, – пожал я плечами. Почти пожал – плита миномётная тяжёлая.

– Да ладно, Дед! Чё ты, в самом деле? Тебя расстреляют – и никто не узнает. Нам бы всем пригодилось! Даже Лошади! Скажи, конь педальный, хотел бы от пуль уворачиваться?

Я что, от пуль уворачивался? Как Нео? Не помню такого.

– Ну, правда, мужики, не знаю я, как! Всегда так было. С детства. Всегда от собак убегал, через заборы только так перепрыгивал. Тут одно «но» – испугаться мне надо. Основательно так, чтоб аж кипяток по жилам! Или разозлиться. Чтоб крышу сносило от ярости – тогда и становится так, что всё вокруг замедляется. А я, соответственно – наоборот. Ускоряюсь.

Смотрят друг на друга. Чуют же, что не вру.

– С испугу чего только не наворотишь, – кивнул Егор, – у нас на селе бабка одна была. Совсем древняя-древняя. Лет шестьдесят. Ходила вот так, – он согнулся пополам, – из дому уже редко выходила, по двору – с палкой. Летом дело было – все в поле. Одна она была. А дом возьми и загорись! Так она сундук кованый со своим скарбом выволокла. Бегом! Мало из дому – через дорогу! Мы потом вчетвером упузырились его с места сдвинуть!

– А дом что? – спросил библиотекарь.

– Сгорел. До осени новый поставили. Всем миром. При чём тут дом?! Ты слышал, что я тебе, овца, говорю? Бабка – смогла, а четверо молодых парней – едва пупки не развязали.

– Вот мне один знакомый лётчик историю похожую рассказал, – сказал появившийся старшина, – было это ещё во время истории с полярниками. Они как раз сели на льдину…

Ничего себе, знакомые у него! Там же все эти полярники – Героями Союза стали. И все это поняли – притихли.

– …когда садились, что-то там с лыжей не так было. Я не понял, я же не летяга. Так вот, пока там суета всякая – решил он лыжу эту подтянуть. Сидит, возится. Тут его в плечо толкают. Он подумал – второй пилот. Так вот плечом встряхнул – отстань, не до тебя. Опять толкает. Он опять откидывает. Ещё толчок. Он поворачивается, хотел своего товарища взгреть хорошенько – а перед лицом морда белого медведя! Как сидел на корточках – так на крыле и оказался. Сам не понял как!

Ржали всей ротой. Хорошая байка!

– Ты нам лучше расскажи, откуда ты про артдивизион узнал, – спросил скрипучий голос.

Народ между мной и ротным как-то сразу рассосался. Но все в интриге. Кто сдал? Лошадь? Егор?

– Ну, что же ты? А, Кенобев? Или тоже с рождения, с детства?

Молчу.

– А отмолчаться не получится, – скрипит ротный. – Или мне говоришь – или в особый отдел телегу катаю.

Вздыхаю тяжко: