Наши! Победа! И мы живы!

Воткнул пику в решётку радиатора битого танка. За башней. Полотно хлопнуло на ветру. Без сил сел на башню, уронив голову и руки. Сил совсем не осталось. Напряжение схлынуло, как вода, выпущенная из запруды, оставив голые камни на пустом дне моей души.

Так как нас стало на шесть автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.

А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.

Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы – в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемёченными колясками.

Егор суетился как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то что рта раскрывать. Слезть с танка не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали было выше моих сил.

– Бог в помощь! – слышу крик.

Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая – а автоматика. Бросили производство – выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.

Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:

– И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?

Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза нет. На ногах сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно – сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит – штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.

– А сам откуда будешь? Рига, Таллин, Даугавпилс? А, латышский стрелок?

Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но он – боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом финка. Значит, не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку – она торчала из-за голенища одного из «бульдогов» ротного.

Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта, не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить – в Ярости я чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.

Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности – никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти – восемь шагов, стрелять не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны – отшатнулись подальше, как от огня.

Когда прибалт упал, продолжаю пинать его. Со всей возможной злостью. Ещё и под нас вырядился! Румын привел! Не уйдёшь, гнида! Слышу, как что-то хрустит. Чувствую, что усатый – близко. Падаю коленями на живот прибалта – он складывается, бью каской ему в лицо, проворачиваюсь на коленях – усатый десантник уже тянет ко мне свои грабли. Нащупываю финку «бульдога» ротного, выхватываю, опять проворачиваюсь. От боли прибалт опять складывается – вовремя. Резким движением стряхиваю с финки ножны и вгоняю финку прибалту в лицо.

Удар прикладом автомата меж лопаток отправляет меня на заслуженный отдых.

* * *

– Ну, и что ты натворил, ишак? – слышу скрипучий голос. Ротный!

– Живой! – хриплю. И стону от боли в спине.

– Я-то жив. А вот ты теперь – точно не жилец!

Барахтаюсь, светя исподним сквозь порванные от пояса до пояса штаны – руки связаны за спиной. Сажусь наконец. Я всё тут же. Вот и тело прибалта. Финка так и торчит у него из глаза. Ротный сидит на корточках передо мной:

– Ты зачем его убил?

– Это тот самый снайпер, что в селе нам жить не давал. Под нас вырядился! Слинять хотел!

– Это штрафник Таугняйтис, тупая твоя башка!

– А штаны? А винтовка?

– Завалил он того снайпера. Штаны его. И винтовка. Заслуженный трофей.

– А финка? Это же твоего «бульдога» ножик!

Ротный встаёт и… бьёт меня ногой в лицо. Падаю. Кровь во рту – губы разбиты.

– За «бульдога». Геройский был боец. Погиб он. И финку Таугняйтису я сам вручил. Ну, ты и сука, Кенобев!

– Это что это? Я ошибся?

– Пипец тебе, Кенобев! Теперь точно шлёпнут. И поделом! Задрал ты, в доску!

Ротный плюнул мне прямо в глаз.

Но мне было уже похрену! Я – ошибся! Я убил невиновного! Я – убил! Я – убийца!

Я взвыл волком, катаясь по снегу, горячие слёзы обиды хлынули из глаз.

* * *

Мир рухнул. Я за эти полтора года войны убивал много и часто. И чужих, и своих. Но впервые невиновного. Как мне теперь жить? Как смотреть в зеркало? Я – мразь! Подлый убийца, убивший беззащитного, как младенец, прибалта. Что он мог противопоставить моему «турборежиму»? Ничего. Он даже защититься не мог.

А я ошибся. Сделал неверный вывод из случайных предпосылок, не обладая железными доказательствами. Штаны, винтовка, финка. Прибалт. Ну да. Я ещё и расист. Первое подозрение – прибалт. Забыл, что прибалты-снайперы это из другой оперы. Из другой войны. С Кавказа. Войны, которой ещё не было. Попутал. Заплутал во временах, патрульный времени, нах!

Шёл я, понурясь, механически переставляя ноги. Тяжесть свершённого мной раздавила меня. Нелепость ошибки, невозможность ничего изменить, ничего исправить уничтожала.

– А? – спросил я, поняв, что это у меня что-то спрашивают.

Старшина роты. И он выжил. Смотрит сейчас на меня, ждёт ответа.

– Обещаешь не сбежать? – опять спросил он, поняв, что я не услышал вопроса.

Я горестно усмехнулся:

– Куда мне бежать? Нет. Не побегу. Во-первых, некуда бежать, во-вторых, незачем. Каждый должен ответить за свои ошибки. Я – ошибся. Да так, что просто… Нет, не побегу. Нет мне прощения. Пусть расстреляют. И поделом.

– Вот даже как? – присвистнул старшина.