– Или ты все-таки принял сторону Игоря? – холодно чеканю.

– В деле Меркуновых я на твоей стороне, Тимур, – тянет с легким оттенком сарказма.

Ищейка, неужели он даже на расстоянии почувствовал мое отношение к Еве? Хотя несложно сопоставить факты, если я раньше на связь месяцами не выходил, а теперь телефон обрываю ради нее.

– Я незаинтересованная сторона, – бросаю, сохраняя невозмутимый тон.

– Ошибаешься. Или меня в заблуждение вводишь, а это непрофессионально. И не по-дружески, – продолжает тянуть время Воскресенский, раздражая меня. Недовольно покашливаю. – Я не хотел бы торопиться с выводами. И давать тебе ложную надежду…

– Да говори уже, что выяснил, – не выдерживаю я, обнажая свои истинные чувства.

Костя хмыкает неоднозначно и продолжает:

– Скорее всего, Меркунов прав и ребенок действительно не от него.

– Чушь, я верю Еве, – осекаю его грубо.

Однако одной фразой ему удается посеять зерно сомнения в душе. Много ли я знаю о внезапно появившейся в моей жизни фее? Об их отношениях с мужем? Почему она вообще вышла за этого подонка? От него же за километр гнильцой несет. Неужели настолько ослепла от любви и не видела?

Мысль о том, что у Евы чувства к Игорю, предательски царапает что-то внутри. Хотя мне должно быть все равно.

– Я не утверждаю, что Ева лжет. Она тоже может быть не в курсе, – друг беспощадно топчет жалкие остатки логики.

– Так, я окончательно запутался, – признаюсь, массируя переносицу.

– Я был в клинике, перетряс весь персонал. Там чертовски много новеньких после реорганизации. Поэтому я полез в архивы. Я пока не смог добраться до самого Городецкого, но вышел на лаборанта, бывшего сотрудника его отделения, – делает паузу, которая тянется мучительно долго. Скользкими щупальцами ползет по телу и проникает в мозг, поражая его.

– Почему я каждое слово из тебя клещами должен вытаскивать? – не скрываю злости. – Нанял бы тебя по-настоящему, давно бы уволил.

– Ну, не горячись, – пытается успокоить, но делает хуже. – Хотя, хорошо, что ты возвращаешься.

– Костя, – зову строго. Не повышая голос, но убивая интонацией. Как раньше.

И правда, возвращаюсь…

– Помнишь, когда мы судились с клиникой четыре года назад, они так и не смогли внятно объяснить, куда дели ваши клетки? Не предоставили ни документов об утилизации, ничего.

– Да, поэтому с них и взыскали штраф за халатность. Они просто потеряли… моего ребенка, – холод вновь забирается под кожу, когда я уношусь воспоминаниями в те дни.

Год после смерти Ольги. Звонок в клинику. И разрушенная надежда.

«Никогда. Моей жены больше нет, и это был единственный способ обрестиобщего ребенка».

– Не потеряли, – вырывает меня из ада Воскресенский, чтобы сделать еще больнее. – Лаборант рассказала, что Городецкий решил использовать «никому не нужные» клетки, оставленные в криобанке, когда подошел срок их утилизации. Провел ЭКО одной супружеской паре. Кому именно, она не знает. В ее задачу входила лишь подготовка материала.

– То есть… – не верю в услышанное. И не знаю, как реагировать.

– То есть в тот самый момент, когда ты обращался в клинику и хотел нанять суррогатную мать, в какой-то семье уже родился ваш ребенок, – не жалеет меня Воскресенский, добивая информацией.

– И ты думаешь, что это… – вслух не могу произнести. Слова застревают в горле.

– По срокам подходят Меркуновы. Но не они одни делали ЭКО в тот период, а официально по документам проходит материал Игоря и Евы, тоже эмбрион после криозаморозки. Поэтому прежде чем делать выводы, надо все тщательно проверить, – выпаливает Костя, стараясь остудить меня, но поздно.

Перед глазами всплывает образ маленького ураганчика. В ушах сквозь шум крови бьется его уверенное «папа». Но картинка смывается, а на месте разводов появляется Ева. Смотрит на меня с укором и разочарованием за то, что я покушаюсь на последнее, что у нее осталось.

– Проверяй, – соглашаюсь машинально. А сам не могу принять то, что узнал. Вдруг Воскресенский ошибается?

Не решил, кого боюсь потерять больше: родного по крови сына, который, может быть, и правда существует, или Еву с Владиком такими, какие они есть. Внезапно ворвались в мою потухшую жизнь и превратились в близких людей.

Поднимать прошлое или остаться в настоящем?

– На днях Меркуновы пойдут на повторный тест ДНК, – начинает друг, и я понимаю, к чему он клонит. – Предлагаю тебе втайне тоже провести анализ. Это самый простой путь быстро узнать правду. В случае отрицательного результата ты ничего не теряешь, кроме нервов. А если тест придет положительный, решим, как все дальше провернуть…

– Я подумаю, – отрезаю и отключаю телефон.

«Мне нужна суррогатная мать, которая выносит нашего с женой ребенка», – мозг настойчиво воспроизводит мою же фразу из воспоминаний. Когда-то мне казалось, что это выход – подсадить эмбрион другой женщине, чтобы она завершила то, что не успела Ольга, – выносила и родила нашего малыша. Единственный шанс исполнить мечту жены и оставить хоть что-то после нее.

Сейчас… Я не уверен, что хочу проводить тест ДНК, потому что его результат может изменить все. И разрушить чужие жизни. Уничтожить женщину, которая стала мне дорога. Только понимаю я это слишком поздно. Воскресенский в любом случае не остановится, пока не раскопает все, так что ящик Пандоры уже не закрыть. Остается лишь контролировать выход демонов прошлого.

– Черт! – выругавшись вслух, обхватываю голову руками. Упираюсь локтями в стол так резко и грубо, что он покачивается.

Впервые за четыре года хочу напиться до бессознательного состояния. Погасить в себе ростки жизни, которые посеяла Ева. Знала бы она, к чему приведет ее доброта и забота…

Детский плач пробивается сквозь закрытую дверь, врывается в кабинет и бьет по барабанным перепонкам. Возвращает меня к повседневности, заставляет жить здесь и сейчас. И чувствовать. Остро как никогда.

– Владик?

Тело само поднимается с места и через мгновение оказывается у комнаты Евы. Заношу кулак, чтобы постучать, но тут же опускаю ладонь на ручку и открываю дверь. Прислушиваюсь к голосам.

– Ураганчик, пожалуйста, выпей, – нежно уговаривает сына Ева. Водит перед его лицом пластиковой ложечкой, но он упорно отворачивается. – Вкусный сиропчик. После него тебе станет легче.

Улавливаю, как дрожит и срывается ее голос, хоть она и старается говорить ласково. Ощущаю материнскую панику,