– Полагаю, теперь нам придется отвести детей к матери, – строго сказала она Эмили и Шарлотте, а те согласно кивнули в ответ.

– Мэтти, ты мне поможешь? – обратилась Энн к гувернантке.

Девушки скрылись в детской, а через пару минут вышли оттуда. Энн несла спящего Фрэнсиса на руках.

– Спускайтесь по черной лестнице и выходите из дома через заднюю дверь. Он уже так напился, что не услышит. – Слезы продолжали течь по лицу миссис Кроули. – И берегите их, умоляю.

– Пожалуйста, не беспокойтесь за них, миссис Кроули, – ласково сказала Шарлотта. – Мы позаботимся о том, чтобы с вашими внуками ничего не случилось, и они скоро будут с матерью, живые и здоровые.

Эмили, стоя на пороге комнаты, провожала взглядом Мэтти и Энн, пока те, быстро пройдя с детьми по коридору, не вошли в замаскированную под стенную панель дверь, подальше от глаз Честера. Эмили очень жалела, что не может пойти с ними и всласть побродить по тайным коридорам и лестницам Честер Грейндж, где ей наверняка открылись бы новые секреты этого дома – но ничего не поделаешь, должен же кто-то остаться с сестрой.

Из глубины спальни доносились приглушенные голоса Шарлотты и миссис Кроули: женщины беседовали так, словно знали друг друга давно и теперь предавались общим воспоминаниям. Эмили не понимала, как Шарлотта может спокойно сидеть рядом с той, кто видела такие ужасы и молчала. Сама Эмили не сразу нашла в себе силы вернуться в комнату и продолжать изображать жалость к старухе, как Шарлотта: хотя та, скорее всего, ничего не изображала. Сестре с детства была присуща эта любопытная особенность: умение разглядеть человечное в каждом человеке, неважно, высокого он был звания или низкого. И потому именно Шарлотте откроется тот путь, который привел миссис Кроули к ее нынешнему положению, но не Эмили.

Пусть даже Роберт Честер приходится миссис Кроули родным сыном – разве это достаточная причина, чтобы оправдать ее соучастие в его зверствах? Эмили вдруг вспомнился Бренуэлл: он наверняка уже вылакал весь джин из припасенной фляжки и теперь спит под деревом, где его оставили сестры, алкоголь сделал его нечувствительным к холоду и к ветру.

Давным-давно, когда все они еще были детьми, Бренуэлл походил на огонек в их маленькой группе – такой же яркий снаружи и внутри, он становился главным заводилой во всем, что они делали. Он обладал и умом, и сообразительностью, даже в таланте ему не было отказано, однако всего этого не хватило, чтобы сделать его счастливым или подарить ему спокойствие духа. Казалось, он всю жизнь только и делает, что ждет, когда же наконец его дар откроется людям и они начнут восхвалять его просто так, без всяких его усилий. Бренуэлл считал себя предназначенным для великих дел, но не делал ровным счетом ничего, чтобы оправдать такое отличие. Чем дальше, тем чаще он подводил и себя, и их. И, сказать по правде, Эмили любила его из-за этого меньше, чем могла бы; когда она думала о том, кем мог стать и не стал их брат, ее любовь к нему начинала чахнуть, но воскресала, стоило ей вспомнить, что ведь он еще даже не пытался.

Рискнув подобраться чуть ближе к спасительному выходу, Эмили прокралась к окну в дальнем конце лестничной площадки. Честер продолжал выть и бесноваться, и она решила, что, пока слышны эти звуки, они в относительной безопасности. Он внизу и, значит, их не увидит.

В плотном облачном покрывале зияла большая прореха, в которую лился лунный свет, и, хотя ночь уже наступила, Эмили успела разглядеть Мэтти и Энн – те спешили от дома прочь, неся на руках детей. Странные тени, похожие на причудливых зверей, скользили за ними по траве, пока они шли к опушке леса, и Эмили не удержалась от улыбки – ей показалось, что для двух маленьких мальчиков есть еще надежда и впереди их ждет хорошее будущее.

Ах, если бы то же можно было сказать и об их брате, если бы его превратить в огненноволосого мальчика, который когда-то освещал им всем путь.

Эмили повернулась к окну спиной и застыла: ее глазам вдруг предстало нечто совершенно невероятное. В дальнем конце площадки светилось что-то серебристо-белое, точно лунный луч отделился от общего потока, пробрался в дом и свернулся там, в темном уголке, клубком. Он был похож на блуждающие огни, которые видны иногда на пустоши: местные жители, как много веков назад, считают, что это феи заманивают глупых или нечистых помыслами путников в болото, на верную погибель. Только этот огонек не мигал и не плыл в темноте, как те, – он застыл на одном месте, разливая вокруг себя холодный металлический блеск.

В жизни Эмили нередко случалось, что люди, созданные ее фантазией, нарушали границу реального и воображаемого миров: они входили в их дом в Хоэрте, где сопровождали свою создательницу из одной комнаты в другую, бродили с ней и Кипером по пустоши. Но здесь было другое. Улыбаясь, девушка жестом любопытного ребенка потянула руки навстречу сиянию; ее тянуло к нему, как мошку на огонек свечи.

Но, едва ее пальцы приблизились к светящемуся клубку, как он растаял, обдав ее напоследок волной холода, которая прошла как будто сквозь ее тело. Эмили даже обернулась, уверенная, что увидит свет позади себя, но там ничего не было – он погас, а она так и не успела понять, откуда он взялся. И все же перед ее внутренним взором вдруг встало одно слово, полупрозрачное, точно написанное на сетчатке ее глаз: «Спасибо».

Когда Эмили вбежала в спальню, Шарлотта сидела на кровати рядом с миссис Кроули и, аккуратно сложив на коленях руки, внимательно слушала старуху, а та все говорила и говорила, будто внутри нее рухнула плотина молчания и слова, которые она сдерживала много лет, широким потоком хлынули наружу.

Эмили была рада, что дети уже находятся на пути к спасению, однако они сами были в большой опасности: если Честер узнает, что они здесь и выслушивают признание старухи, которое приведет его под петлю, его безумная ярость выплеснется на них троих без разбора.

– Я и сама была тогда еще совсем девчонкой, – рассказывала миссис Кроули Шарлотте. – Мне едва сравнялось пятнадцать, когда меня забрали из работного дома; счастье было такое, что я сама себе не верила – как это, у меня, и вдруг крыша над головой, своя кровать, еды вдоволь, да еще жалованье платят. Казалось, Господь все же смилостивился надо мной и пролил на меня толику своего света, ведь начало моей жизни было мрачным и очень тяжелым. Здесь, в этом доме, было тогда много прислуги: кухарка с помощниками, горничные… даже дворецкий. – Глаза старой женщины блеснули при этом воспоминании. – Хозяйка дома в те дни меня даже не замечала. Помню, как я сама восхищалась ею, ее красотой и элегантностью, но она оставалась холодна, точно мраморная. Я прожила у них меньше года, когда мистер Честер… покойный мистер Честер… – Тут миссис Кроули вздохнула. – Стал то и дело заговаривать со мной, спрашивал, как мне у них живется, угощал сладостями, которые припрятывал специально для меня. Он был добр со мной, так добр, как никто и никогда больше. А потом случилось вот что. Я шла через сад к дому, возвращалась после какого-то поручения. Он подошел ко мне сзади и обнял. Поднял на руки и сказал, что долго старался меня разлюбить, но не смог. Он так говорил со мной, так глядел на меня, касался меня, как никто и никогда больше. Я была молода и влюбилась. – Миссис Кроули обеими руками потерла раскрасневшееся лицо. – Через пару месяцев я поняла, что я в тягости. Точнее, я-то сама ничего не поняла, догадалась кухарка, она и подсказала мне, как половчее скрыть это от чужих глаз. Я пошла к нему, рассказала ему все, но всю его любовь тут же как рукой сняло. Он пригрозил мне, что вышвырнет меня из дому, если я не соглашусь передать малыша ему и его жене, чтобы они воспитали его как свое дитя. Если я соглашусь, то меня оставят при малыше в качестве кормилицы и няньки. А я даже тогда не сообразила, что они все подстроили заранее и в работный дом приезжали только за тем, чтобы найти подходящую девчонку. Одним словом, выбора у меня не было, разве только вернуться в работный дом вместе с младенцем. Но там нас обоих ждала верная смерть. Так что я отдала малыша им, а они взамен оставили меня с ним как няньку и прислугу. Поначалу я не обращала внимания на то, что мне запрещали называть его сыном, ведь мы были с ним вместе каждый день. Хозяйка им не интересовалась. Но чем старше он становился, тем меньше нуждался во мне. С годами он также понял, что его отец – жестокий человек, который не знает, что такое любовь, а мать – та и вовсе терпеть его не может и норовит скорее выйти из комнаты, если оказывается там с ним вдвоем. А потом он пристрастился к опиуму и выпивке, и те медленно и постепенно вытравили из его души все хорошее, что там когда-либо было. На моих глазах он превращался в чудовище. Ему было всего двадцать, когда умер сначала его отец, а затем и мать. Но я оставалась с ним рядом, надеялась, что мне еще удастся отстоять его у тьмы и вернуть к свету Господнему. Пока однажды не застала его наедине с молоденькой горничной, которую он обижал так же, как когда-то его отец – меня. И тогда я не выдержала, отвела его в сторонку и все ему рассказала: всю правду про себя и про него, про то, как я растила его и любила и сейчас люблю, что бы он ни натворил.