был как бы продолжением сна, он таил в себе непонятную угрозу. Я чуть не вскрикнул, но его лицо вдруг стало меняться: узкие губы растянулись в улыбке, он прикрыл глаза, и когда открыл их снова, в них было уже любопытство.

— Здравствуйте, моряк, — заскрипел его голос, как скрипят старые рассохшиеся двери, — давайте знакомится, я отец Андрей.

Я кивнул головой, боясь выдать страх в голосе, и за спиной посетителя заметил, как Чернушкин, приподнявшись на кровати, делает мне отчаянные непонятные знаки.

Посетитель, не оборачиваясь, что-то строго сказал моему соседу на французском, и я заметил, как сиделка вздрогнула, поднялась, подошла к бедному старику и стала его успокаивать.

Посетитель от разговора о моем здоровье перешел к расспросам о родных. Страх прошел, но я все время чувствовал: что-то мешает окончательно овладеть собой, словно меня кто-то загипнотизировал. Я охотно отвечал на его вопросы, хотя в глубине сознания почему-то понимал, что нужно быть осторожным. Выручила сиделка, которая подошла для очередного укола и попросила его уйти.

Он встал, приветливо улыбаясь мне. Улыбка совершенно не шла его лицу, жесткому, с узкими губами, хищным носом и по-прежнему холодными глазами. Когда он вышел, быстро заговорил Чернушкин, путая русские, польские и французские слова: — Это очень нехороший, страшный человек. В первую мировую войну он работал в контрразведке корпуса и собственноручно расстреливал сочувствующих революции. Отцом Андреем он стал во время второй мировой, но никто не знает даже какой он веры. Люди, которыми он очень интересовался, обычно бесследно пропадали. Он страшный человек, — повторил старик и заплакал. — Ему что-то нужно от вас, берегитесь.

Нехорошее чувство, охватившее меня, прошло только под утро. В тот день отец Андрей не пришел. Следующей ночью я проснулся от ощущения, словно кто-то опять смотрит на меня, включил свет, но никого не было.

Вторично он появился только через два дня и вошел так тихо, что я, хотя и не спал, заметил его только тогда, когда он сел рядом с кроватью, улыбаясь, но глаза, по-прежнему бесстрастные и холодные, внимательно смотрели только на меня, похоже, остальные в палате его не интересовали. У меня вновь по спине пополз холодок, но промолчать на приветствие не смог. Что-то опять вроде усмешки мелькнуло на его лице, он по-хозяйски уселся на стул и раскрыл свой чемоданчик, которые впоследствии у нас будут величать дипломатом.

— У меня для вас подарок. — Он протянул сложенные газеты. Одна оказалась на французском, другая на русском языке. На передней странице обеих красовался теплоход "Эльва" крупным планом, а под ним мое фото на носилках у вертолета, очерченное кругом. Еще ниже — снимок клиники. "Здорово!" — подумал я и с интересом начал читать в "Русских ведомостях" репортаж о советском штурмане, оперированном в Университетской клинике Кана.

Довольный произведенным эффектом, отец Андрей положил на газету несоразмерно с его телом крупную и сильную руку.

— Прочтете потом, давайте лучше продолжим начатый серьезный разговор.

Я не совсем понял его, ранее состоялась ни к чему не обязывающая беседа. Хотел так и сказать, но он, меня опередил: — Вы жаловались, что никто из советских работников посольства или консульства к вам не приехал, и на звонки не отвечают. Но в этом нет ничего не обычного, поверьте мне, что дело совсем не в них. Причина лежит гораздо глубже. Виновата большевистская система, для которой отдельно взятый человек ничего не стоит, даже внимания. Стоит ли терять на вас время, когда страна строит коммунизм? Кстати, вы коммунист?

Во второй раз за короткое время я соврал, ответив утвердительно, что, казалось, не произвело никакого эффекта. Лицо его оставалось все таким же бесстрастным.

— Вот видите, это только еще раз подтверждает мою правоту, система не делает исключения даже для вас, а знаете почему? Все в этом мире зависит от воли Господа, и лишь немногое от желания самого человека. Господь поощряет благие намерения или наказывает за ошибки. Вот вы чуть не лишились жизни, если бы не благословение свыше.

Господь милостив даже к вам, стороннику неправедного и преступного сообщества, и заново даровал жизнь.

— А я, признаться, думал, что в этом заслуга моего хирурга и капитана, которые, руководствуясь своим долгом, действовали быстро и со знанием дела, — возразил я.

— Это вам так кажется. — На лице его впервые отразилось недовольство, — И капитаном, и рукой со скальпелем руководила воля Господа.

Рассуждения о воле Господа, мне, человеку выросшему среди атеистов, всегда оставались не совсем понятными, и размышления на эту тему стали надоедать.

— Вы извините, но мне не хочется продолжать разговор об этом. По-вашему выходит, что все, что случилось со мной, кара господняя за тяжкие грехи. Однако я за собой таковых не вижу, а если что-то и было, то из-за возраста или недоразумению. Такое Господь должен простить.

Мне показалось, что он даже обрадовался моим словам.

— В том-то и дело, что вы глубоко заблуждаетесь. Человек перед Богом отвечает за все свои поступки, и не только за свои. Хотите или нет, но вам приходится отвечать за ошибки ваших близких, не уважающих православные ценности и не посещающих церковь. Вы безбожник и принадлежите к тем, кого уже давно предали анафеме — к коммунистам.

— И что же вы мне посоветуете?

— Путь к очищенью только один, и лежит он через раскаянье. Господь прощает грехи всем, кто открывает ему свою душу. Но прежде нужно принять решение покончить со старым, начать новую жизнь. У вас есть возможность сделать это сейчас, когда вы свободны от пут вашего строя и идеологии, здесь нет чекистов и партийных функционеров. Это мир свободных людей, и у вас есть отличный шанс стать таким же, как они.

Теперь стало ясно, куда он клонит, но я не успел отреагировать. Он встал, перекрестился и коротко попрощался: — Не хочу вам больше мешать. Мы еще увидимся.

Конечно, он знал, что делал: после неоконченного разговора человек невольно задумывается, появляются сомнения. Опытный собеседник в последующем имеет возможность пустить вход дополнительные аргументы в свою пользу. Кроме того, он прекрасно понимал, что в данном случае на него работало мое одиночество, советоваться с кем-либо возможности не было, а я, как ни старался забыть о нашем разговоре, долго не спал. После ухода отца Андрея два раза перечитал газету и из нее узнал, что, оказывается, мне здесь "очень нравится, впервые я чувствую себя свободным человеком и готов начать новую жизнь".

Это меня озадачило, ведь я не говорил никому, что мне здесь нравится, тем более мысль о свободе и желании начать