Я съел мясо, кучу овощей, мороженое и желе, но от вина все же отказался в опасении за свой желудок, который его плохо принимал. Мариэль принесла чашку кофе, прикурила мне сигарету, я понял, что все действительно хорошо обошлось, и вскоре уснул.

Проснулся от слов Лиины: "К вам посетитель, пускать или подождать?"

Я растерялся, но, поняв, что здесь принято спрашивать желание пациента, ответил согласием. В палату, приветливо улыбаясь, вошел, скорее, бесшумно ворвался, крупный мужчина в одежде пастора, с большим портфелем в руке. Дойдя до спинки моей кровати, он внимательно уставился на таблицу состояния, удовлетворительно хмыкнул и вслух прочитал мою фамилию по слогам ВЕ-СЕ-ЛОФ. "Дойче?" — спросил он. "Найн", — ответил я. "Датчанин, голландец, швед?" — принялся перечислять он.

— Русский из Эстонии, — помог я, чем вызвал у него недоумение.

— Что такое Эстония? — спросил он. — Где находится этот город, в какой стране?

Теперь удивился я и, подумав, решил, что будет лучше, если скажу, что из России.

— О, Россия! Петербург, Москва, Чайковский, водка — это хорошо.

Он подвинул стул ближе к моему изголовью, сел и достал из портфеля бананы, апельсины и шоколад. Стоявшая на всякий случай сестра пояснила, что так здесь принято, и священник, совершающий ежедневный обход, всегда делает подарок при первом посещении. Затем она объяснила ему, видимо, кто я такой и что со мной случилось. От священника явно тянуло спиртным, цвет его лица говорил о неравнодушии к вину.

— Он очень добрый и веселый человек и его любят в клинике. Уже лет десять, как он ежедневно в свободное от службы время приходит к нам и помогает больным облегчить страдания, исповедует. Я смотрю, что вы неплохо говорите по-немецки, тогда я покину вас.

Священник посвятил мне минут двадцать. За это время он успел рассказать несколько анекдотов, охарактеризовать моих сиделок, расспросить о Ленинграде и моем судне. Судя по всему, он был разносторонне образованным человеком, неплохо разбирался в морских вопросах. Перед уходом спросил, не коммунист ли я. Сам не знаю почему, ответил утвердительно. Он встал, потянулся, снял висевшее у моего изголовья распятие Христа и сунул его в свой портфель.

— Пусть висит, — пошутил я, — боитесь, что я стану верующим?

— Я боюсь не за вас, а за него, — наклонившись без улыбки, озадачил он меня ответом.

Каждый день ровно в одиннадцать он будет подходить ко мне с традиционными анекдотами и скромным подарком, и каждый раз мне будет становиться приятно от его внимания и искренней заботы о моем здоровье. Этот человек, в отличие от официальных наших представителей во Франции, прекрасно понимал, как нелегко находиться одному в чужой стране впервые. Именно он надоумил меня попросить главврача перевести в мою палату еще одного русского человека, на полвека оторванного от Родины и доживавшего в госпитале свои последние дни.

Так я встретился с месье Чернушкиным, солдатом Русского экспедиционного корпуса, рабочим, а последнее время крестьянином и просто несчастным русским человеком, заброшенным судьбой, революцией и войнами в эту пусть и добрую, но чужую страну. Посланные во Францию в 1914 году царем, он и его товарищи были не нужны Советской России и оказались обречены на поиски своего места в другом государстве. Более сильные ушли во французский Иностранный легион, в интернированную русскую армию в Югославии, а многие, такие как он, остались на задворках жизни, не имея возможности заработать денег для возвращения на Родину, а может, и справедливо опасаясь репрессий.

За три недели эмигрантов придет немало, в этом районе Франции их проживало много, как в сельской местности, так и промышленных городах. Чаще всего они пытались казаться преуспевающими и счастливыми, но при воспоминаниях о России на глазах появлялись слезы, и всем хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на Родину перед смертью. Сделать это многим мешал страх, за долгие годы на чужбине одни успели принять участие в антисоветских организациях, другие воевали в армии Власова, а некоторые просто боялись чекистов, как боятся дети волков, когда их с детства ими пугают. Да и за долгую жизнь в эмиграции трудно обойтись без проступков перед Родиной, которая все эти годы оставалась им непонятной.

С детства он очень любил лошадей, но своих у Чернушкиных, бедных тамбовских крестьян не было. В десять лет отдал его отец в подпаски, но Николай с коровами общего языка не нашел. Небольшой ростом, юркий любил он движение, порыв, стремительный бег коней и в двенадцать лет ушел с татарским табуном в заволжские степи. Так и прожил он кочевой жизнью до восемнадцати, заслужив уважение среди кочевников за отвагу, ловкость и смелость. Первая мировая война в четырнадцатом добралась и до Волги, и однажды нагрянули солдаты и забрали лошадей и молодых парней на войну, не дав проститься с родными.

Но в конницу он не попал, определили ездовым в артиллерию, таскать пушки в упряжке. Осенью 1914 года в составе Русского экспедиционного корпуса Чернушкин, сидя на зарядном ящике в составе полка, проехал по главным улицам Парижа под бурные аплодисменты и приветсвия французов. Но война кончилась не так быстро, как ожидалось, а на родине произошла революция, и корпус оказался в эмиграции. В Сербии его демобилизовали, коней стало совсем мало, нечем было кормить и лишних солдат. Николай долго искал работу в городах, но там его знания были не нужны. Ухаживал за лошадьми в цирке, потом на ипподроме, не имея постоянного жилья и семьи. В Гавре, обедая в одном кафе, познакомился с полячкой Софьей, да так и присох к ней. Вскоре нашел работу на небольшой ферме. Хозяин за небольшую плату отдал старый домик одного из батраков, и вскоре в домишке раздался детский плач. Жизнь понемногу налаживалась, взяли в аренду немного земли, завели домашний скот. Через три года родилась дочь, но господь их наказал, девочка умерла, не прожив и года. Перед началом второй мировой в реке от приливной волны с моря захлебнулся и утонул сын. Софья от горя сильно сдала и с работой по хозяйству не справлялась. С началом войны Николая в армию не взяли, а когда боши оккупировали Францию, его забрали в строительные отряды возводить Атлантический вал — укрепления на берегу пролива Ла-Манш. В 1943 его все же забрали в РОА против воли, вручили карабин и направили охранять пленных англичан.

— За всю войну я так и не сделал ни одного выстрела, — рассказал Чернушкин, — и когда высадились шотландцы, первым поднял руки, но меня, как и других, заключили в лагерь. После окончания войны