Я попросил перерыва. Мы с Братерским вышли на крыльцо. После кондиционированного офиса вечерний воздух показался духовкой. На перилах сидел кот, который сменил надменное выражение испуганным и тут же снова надменным.

— Вы много времени на меня тратите, — сказал я Братерскому. — У вас, наверное, другие дела.

— Вы тоже мне помогаете.

— Я его совсем не знаю, — поделился я сомнениями насчёт Алексея Павловича. — Меня раньше не подвергали гипнозу, так что, честно, страшновато.

— Понимаю, — кивнул Братерский. — Попытаюсь вам объяснить…

Он задумался.

— У вас очень подвижная психика. У вас был кризис, вы задушили своего блаберида, который обеспечивал вам душевный комфорт, и теперь достаточно уязвимы. Внутри вас идёт определённый процесс, и в этом нет ничего страшного, потому что процессы идут в нас всегда. Но в вашем случае меня волнует именно потенциал… Когда под землей склад со взрывчаткой, хорошо узнать об этом заранее. Что если я вам скажу, что ваш интерес к комбинату «Заря» не связан исключительно с любопытством, желанием кому-то помочь или написать статью года?

— А с чем связан?

— Хороший вопрос. Я бы предположил, что журналистское расследование является побочным продуктом вашего стремления обнаружить что-то важное лично для вас. Внутри вас самих.

— Не понял. С «Зарей» у меня ничего личного не связано. Теоретически о ней могли знать мой отец или мой дед, но я не помню, чтобы мы говорили об этом.

— У вас есть субъективный образ «Зари», и этот образ требует вашего погружения в него для какой-то цели. Ваша внешняя, объективная деятельность подпитывает движение внутри вас. Вы ищите что-то внутри себя, но не способны управлять этим поиском. Возможно, ваш мозг проделывает трюк, связывая воедино объективный и субъективный процессы, который, в сущности, не так сильно различаются.

— Так… Теперь я окончательно запутался.

— Помните бильярдный стол? Шары не всегда подчиняются очевидным законам.

— Если проще: какая польза будет от этого гипноза?

— Вы снова сможете работать.

— Хорошо. Я не пойду убивать неверных?

— Нет, — усмехнулся Братерский.

Сеанс гипноза оказался не таким интересным мероприятием, как я настраивался, лежа на кушетке. Алексей Павлович мыл руки и делал пометки в журнале, напевая со страшным акцентом Pretty Woman. По потолку ползала муха. Часы в прихожей тикали рвано, как после инфаркта.

Потом Алексей Павлович начал говорить со мной в несколько театральной манере. Тембр его голоса действительно был приятный и вызывал мурашки в районе лопаток, и скоро мне стало казаться, что голос этот принадлежит моему ровеснику, причем давно знакомому.

— Ваши веки тяжелеют… Вы чувствуется, как расслабляются ваши мышцы. Все мышцы… На спине, на ногах, на шее…

Появились видения, приятные и абстрактные. Я плыл по реке на надувной лодке и сидел в тени какого-то дерева под палящим солнцем, видел асфальт и белый песок — это был песок стадиона, который располагался на прямоугольнике между огромных небоскребов, и на песке играли в футбол мальчишки, с которыми я тоже играл.

Я не заметил, как заснул. Снов я не видел. У меня осталось ощущение времени, но очень размытое, как бывает после сильной попойки.

Меня разбудил Братерский.

— А вы шкатулка с сюрпризом, — почесывал бороду довольный Алексей Павлович.

Он светился от счастья. Сон сделал меня добродушным. Я порадовался за Алексея Павловича, хотя понятия не имел, чему радуется он.

— Диссертацию можно написать, — потирал он руки. — Но не переживай, не буду. Из этого кабинета ничего не выходит. Тут были дела и пострашнее.

Он подсел ко мне:

— У тебя, Максим, конечно, много вопросов. Я тебе всего рассказать не могу. Не потому что я скрытный, нет. Когда ты был под гипнозом, проявилась определенная часть твоей натуры, которая, скажем так, спит. Но если я тебе расскажу о ней, она уснёт ещё глубже. Но рано или поздно ты сам узнаешь о ней. Конечно, если захочешь. А пока, если у тебя будут сильные сомнения, советуйся вон с Серёгой. Он тебе плохого не насоветует.

Я разминал шею. По затекшим мышцам можно было предположить, что спал я немало. На улице смеркалось и громкие часы показывали почти десять. Значит, прошло около полутора часов.

Я заметил ссадину на правой руке. Бородач перехватил мой взгляд.

— Ну ты поскандалил немножко. Но это ничего. Ничего. Мы, знаешь, тоже не всё предвидим. Главное, живы все.

— А можно хотя бы намекнуть? — спросил я. — Это связано с отцом?

Бородач вздохнул и переглянулся с Братерским.

— Нет, с отцом это не связано, точнее, связано очень косвенно.

— А с чем тогда?

— Ну давай я тебе так скажу, — Алексей Павлович тщательно выбирал слова. — Ты живешь и считаешь себя кем-то. У тебя есть самовосприятие. Ты журналист, ты муж, ты хороший человек, ты болеешь за «Спартак» или за «Реал», ты ездишь на каком-нибудь, допустим, «Форде», ну и так далее. И все тебя знают в этом образе, и ты живёшь в нём, и всё у тебя хорошо. Но представь, что это лишь верхний слой. Что-то вроде одежды, чтобы на людях показываться. Представь, что есть что-то ещё. И это что-то тоже хочет проявиться. Ну оно хочет жить, как всякая жизнь. Но у тебя уже есть личность. Ты уже такой, какой есть. И ты себя таким устраиваешь. И жену устраиваешь, и сына своего. И тут возникает конфликт. Одна часть тебя хочет так, а другая по-другому. А как решить конфликт? Нужно узнать мнение другой стороны. Нужно понять другую сторону. Нужно, опять же, своего не упустить. Нужен компромисс. Но как тебе поговорить самому с собой?

— И как?

— Вот смотри, — он показал рукой на окно, за котором шевелилась черная листва. — Вот птица сидит, видишь?

Я всмотрелся. Никакой птицы не было.

— Не вижу.

— И правильно. А давай представим теперь, что птица там сидит, но ты её не видишь. Что у тебя слепота на птиц. И сколько бы ты не напрягал зрения, ты её не увидишь. Но попробуй посмотреть не прямо, а как бы чуть под углом. Ты, кстати, знаешь, что у человека периферическое зрение лучше приспособлено к темноте?

Я непроизвольно посмотрел в угол рамы, концентрируясь на окне, и внезапно увидел всполох, похожий на спорхнувшего воробья.

— Птица! — воскликнул я.

Бородач рассмеялся:

— Показалось. Ещё не отошёл от гипноза. Но бывает так, что смотришь в лоб — не видишь, а посмотришь небрежно так — и вот оно. Нужно учиться. Вот и учись. Пока просто знай, что птица есть. Пиши про «Зарю», если хочешь. И не бойся ничего.

— Да… — протянул я, вставая с кушетки, — давно меня цыгане не разводили. Теперь я поди ещё кучу денег должен? Или уже отдал?