А сама подумала о том, как сильно в Эдуарде чувство долга. Эта его черта восхищала меня больше всего. Когда французы заняли Понтье и стали угрожать Гаскони, Эдуард разорвал мирный договор с Францией и стал готовиться к новой войне, к тому, чтобы побороться за французскую корону, от которой он было отказался[69]. Пусть кое-кто шептался, что он уже слишком стар, чтобы задумывать такой длительный поход (как в былые дни), но разве мог быть иной выбор у такого гордого человека? Принц-наследник, еще не оправившийся после болезни, не в силах был вести войско в бой, поэтому Эдуарду ничего не оставалось, как взять командование в собственные руки. Он же король. Он не мог допустить, чтобы пропало все то, чего он сумел добиться за свою жизнь. В том же месяце он отправил Джона Гонта в Кале. За ним должен был последовать сам Эдуард с войском. И в эти минуты он находился в Тауэре, заканчивая приготовления к походу.

Но он не выступит сейчас. Он примчится к Филиппе во что бы то ни стало. Если он нужен королеве, эта чаша весов без труда перетянет все английские владения во Франции. Я только молилась, чтобы он успел. В сгустившемся по углам комнаты сумраке реяла отвратительная тень смерти, и с каждым днем она становилась все заметнее.

Эдуард приплыл на королевской барке, преодолевшей вызванное приливом сильное течение на Темзе. Я вместе с другими придворными вышла к причалу приветствовать короля. Может быть, еще и для того, чтобы как-то подготовить его. Я не виделась с королем шесть недель и сейчас не могла не заметить, как сильно он изменился.

Нет, не думаю, что перемены обнаружил бы обычный подданный, завороженный внешним блеском короля Англии. Ничуть не согнувшись под грузом лет, все такой же красивый, с волевым царственным лицом, он с улыбкой находил слово для каждого из гребцов, которые доставили его сюда из Тауэра. Камзол облегал его широкие плечи, гордо сверкали вышитые золотом на красном фоне львы, а солнце позолотило седину в волосах Эдуарда — так он выглядел, когда барка разворачивалась поперек реки, причаливая к пристани Виндзора.

Но едва он поднялся со своего места на корме, я сразу же это поняла. Раньше он стоял бы в продолжение всего пути — исполненный достоинства, но доступный подданным, сам все примечающий и позволяющий народу видеть своего вождя. Теперь же он сидел. Больше того, я заметила (быть может, только я одна), как он, сходя с судна на берег, оперся на руку пажа — не налег всем весом, но оперся, чтобы не покачнуться. А первые шаги по суше сделал неуверенно, напряженно, словно ноги и руки у него затекли. Морщины у глаз и в уголках рта выделялись резче, чем в тот день, когда я целовала его на прощание. Ах, Эдуард! Какие следы оставляют на лице горести и прожитые годы! Как неумолимо слабеет тело под тяжким бременем долга! Первым моим побуждением было подойти к нему, поцелуями разгладить морщины, что залегли под глазами, однако я соблюла положенную дистанцию. Неподходящий момент для того, чтобы короля встречала любовница. Он приехал сюда вовсе не ради меня, да я и понимала, что не в силах отвлечь его от душевных мук. На миг я даже пожалела, что вышла на пристань, а не осталась рядом с королевой, на своем общепризнанном месте. Холодной волной накатили дурные предчувствия того, что ждет меня в ближайшие дни.

Не станет королевы — не станет и моей должности, мне нечего будет здесь делать. У Алисы Перрерс не будет причин находиться при королевском дворе, если только сам король…

Я прогнала смутную мысль, едва она пришла в голову. Ничего нового не придумаешь, остается только ожидать неизбежного. Сейчас лишь одно играло роль: Эдуард должен успеть встретиться со своей умирающей супругой.

Лорд Латимер, стюард двора[70], поклонился королю. Я сделала реверанс. Король обвел глазами столпившихся у пристани придворных. Я сделала было шаг назад, но король отыскал меня взглядом.

— Здравствуйте, мистрис Перрерс.

— Приветствую вас, ваше величество.

— Расскажите о моей супруге. — Голос у него был тихий, хриплый от сдерживаемых слез. — Она умирает?

— Да, государь.

— Она это понимает?

— Она в полном сознании и все понимает. Ей жаль, что пришлось вас побеспокоить.

— Я не мог бросить ее. Как можно? Она для меня — все.

— Да, государь.

Я сглотнула подступивший комок. Прозвучавшее трогательное признание как нельзя лучше проясняло мое собственное положение. Я снова отступила на шаг, а король повернулся и зашагал вверх по лестнице, ведущей в замок, — необходимость поспешить и застать Филиппу в живых придала ему сил. Но на верхней ступеньке остановился и оглянулся на меня.

— Идите за мной. Вы ей понадобитесь.

И я, внутренне сжавшись, повиновалась.

Так я стала свидетелем их последней встречи. Вынести это оказалось для меня тяжелее, чем я предполагала, потому что их чувства подчеркнули то, чего так недоставало в жизни мне самой. Даже перед лицом смерти их любовь нисколько не померкла. На несколько мгновений перед моим мысленным взором явился Вильям де Виндзор, без всякого приглашения — совершенно в его духе. Что-то мы испытывали друг к другу, но далеко не те глубокие чувства, которые связывали короля и королеву. Мне вообще было трудно представить себе такую любовь — выходящую далеко за рамки телесной близости, неподвластную времени. Филиппа оторвала руку от простыни, вложила ее в ладонь короля, своего господина, своего любимого. Эдуард опустился на колени у ее ложа.

— Эдуард, милый, вы пришли ко мне. — Слова давались ей с трудом, но я расслышала в них радость.

— Разве вы в этом сомневались?

— Нет. Алиса сказал мне, что вы придете. — Она мельком взглянула в мою сторону, но в эту минуту я была ей совершенно безразлична. Все внимание она сосредоточила на находившемся рядом с ней мужчине. — Как счастливы мы были вместе! И столько лет уже…

— Я готов снова жениться на вас. Завтра. Сию минуту. — Эдуард ласково пригладил упавшую ей на лоб прядь спутанных поредевших волос.

— А вы очаровательны, как всегда, — выговорила она со слабым смешком.

— Мне, кроме вас, никто и не нужен.

Меня эти слова поразили в самое сердце. Чтобы не мешать им, я отступила к самому гобелену, ощущая спиной его материю и скрытую под ней твердость каменных глыб. «Тебе здесь нечего делать!» — неумолимо твердила моя совесть.