— Когда смерть разлучит нас… — донесся до меня шепот королевы.

— Нет!

— Когда смерть разлучит нас, — повторила она, — исполните ли вы три моих просьбы, милый мой господин?

— Леди! — воскликнул Эдуард, задыхаясь. — Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили.

— Тогда уплатите мои долги. Мне невыносимо думать, что они останутся неуплаченными.

— Вы всегда были расточительны. — Нежность, звучавшая в голосе Эдуарда, провала плотину моих слез.

— Я и сама это знаю. Так уплатите? А потом раздайте деньги и подарки по моему завещанию.

— Исполню.

— И последнее. Эдуард, любимый мой, упокоитесь ли вы подле меня, в Вестминстерском аббатстве[71], когда минет срок, отпущенный вам на земле?

— Да, это я тоже исполню.

Эдуард склонил голову, коснувшись лбом ее руки. Так они молчали некоторое время, все в комнате стихло, и я тихонько прикрыла дверь, оставив их наедине. Они даже не заметили моего ухода. Во мне они не нуждались.

Никем не замеченная, я прошла анфиладой передних и приемных, пробираясь к выходу на пустынную замковую стену, по которой можно было гулять. На удивление, все мысли были у меня только о себе самой, но я не могла заставить себя думать о ком-нибудь другом. Я всплакнула о тех двоих, чье свидание только что наблюдала, однако где упокоюсь я, когда наступит мой черед? И кто будет спать вечным сном рядом, по своему желанию или по моей просьбе? Я оставалась такой же одинокой, какой была всегда, если не считать этой быстро угасающей женщины и ее убитого горем мужа. Кого могла назвать я другом во всем обширном королевском дворце? Никого. Кто хотя бы просто вспомнит обо мне? Может быть, Вильям де Виндзор — но у него ко мне особый интерес, как, впрочем, и у меня к нему. А Уикхем меня заклеймит.

Вот я и рыдала по Филиппе, Эдуарду и по самой себе. И еще — от страха перед будущим, предвидеть которое отныне было не в моей власти.

Конец наступил в пятнадцатый день августа, после того как Уикхем соборовал и причастил королеву. Мы были рядом с ней: Эдуард, юный Томас Вудсток и фрейлины, проливавшие горькие слезы, как и все во дворце, от сокольничего до последнего поваренка. Никто из них не остался безучастным к смерти королевы, столь любимой при жизни. Я помолилась за упокой ее души, в последний раз прикоснувшись к ее ноге, укутанной роскошным покрывалом, на котором было вышито множество династических львов Плантагенетов. Перед самой кончиной королева поманила меня к себе и прошептала на ухо — так тихо, что я сама едва ее расслышала:

— Обещай мне!

— Обещаю.

Понимала ли она сама, о чем просит? Представляла ли себе, какое тяжкое бремя на меня возлагает? Наверное, не представляла, и все же я выполню ее просьбу. Буду по-прежнему выплачивать ей свой долг, если только это окажется в моей власти.

Когда Филиппа испускала последний вздох, король, державший ее руку, поцеловал королеву в лоб.

— Эдуард… Любимый мой… Какая у нас была семья…

Эдуард склонил голову и, не стесняясь присутствующих, зарыдал. Возможно, я завоевала его привязанность, его уважение, ко мне влекли его побуждения плоти. Но сердце его принадлежало только Филиппе, и даже после смерти она одна будет им владеть. С ней Эдуард утратил свою путеводную звезду, твердую опору под ногами, ясное место в этом мире.

И вот королева ушла из его жизни. Все равно что опустел великолепный замок, разграбленный, лишенный всего, что наполняло его. Виндзорский дворец словно погрузился во мрак. Эдуард, как привидение, бродил по комнатам и переходам; безмерность потери подорвала его силы, затмила даже неукротимый дух Плантагенетов. Он делал все, что было положено, но, похоже, приказания отдавала лишь пустая оболочка, лишенная сердцевины. И все делал сам — я, его любовница, не имела никакого касательства к погребению его супруги. Набальзамированное тело его любимой Филиппы будет переправлено по Темзе на королевской барке, а оттуда траурная процессия двинется по улицам Лондона к Вестминстеру, чтобы горожане имели возможность выразить свою скорбь и проводить королеву в последний путь. Похоронят ее в часовне Эдуарда Исповедника[72], согласно ее последней воле, в загодя приготовленной гробнице, где статуя на надгробии изображает ее такой, какой она была при жизни: простой женщиной, чье сердце переполняла любовь.

Бесцветным голосом Эдуард подтвердил завещание королевы: казначей будет выплачивать мне (как и всем остальным фрейлинам) по десять марок дважды в год — на Пасху и на Михайлов день — в благодарность за службу королеве. Нам всем также выдали по большому куску черной материи на траурные платья. Меня она в завещании ничем не выделила.

Значит, с этим кончено.

И что теперь?

«Ты — возлюбленная короля. В этом все останется по-прежнему».

Но Эдуард не звал меня на свое ложе. Он так и не прислал за мною, ни разу в те бесконечно тянувшиеся дни, когда я знала, что он страдает. Сердцем я тянулась к нему, но его словно окутала непреодолимая пелена тумана, и он не мог (или не хотел) вырваться из нее. Он не желал видеть меня, я была ему не нужна, и мне ничего не оставалось, как только ждать того, что мне уготовано.

Фрейлинам оставалось выполнить еще одно, последнее поручение, и я молча заняла свое место среди них. По распоряжению короля мы упаковали все вещи королевы. Занавеси полога, как и покрывала ее великолепного ложа, были разрезаны, из них сшили облачения для священников Йоркского кафедрального собора — в память о том волнующем дне, когда Эдуард венчался там с Филиппой. Работа не очень отвлекала от наших мыслей, только занимала руки, но я была не в силах присоединиться к щебету молодых дам, которые собирались домой, к своим родным, если не откроется возможность занять при дворе какую-нибудь иную должность.

Потом незаметно наступило Рождество, которое в том году мы не отмечали празднествами. В больших комнатах для танцев царила тишина, густой слой пыли покрывал полы. Беспокоясь за короля, Джон Гонт возвратился из Кале и провел весь срок траура рядом с отцом, закрывшись от посторонних в королевском охотничьем домике в Лэнгли, разве что Эдуард на этот раз там не охотился. Канцлер Уикхем, часто ездивший по государственным делам из Виндзора в Лэнгли и обратно, выглядел встревоженным. Я не выезжала из Виндзора, где находились останки королевы. Эдуарда я увидела вновь только тогда, когда сопровождала набальзамированное тело Филиппы в Тауэр, в первых числах нового года. Эдуард стоял у гробницы, в которую опускали гроб Филиппы, и казалось, что в застывшей молчаливой фигуре короля осталось не больше жизни, чем в теле королевы, обретшем свой последний приют. Лицо осунулось и посерело, голова склонена, пальцы судорожно сжимают рукоять меча. Старость безжалостно вцепилась своими когтями в Эдуарда.