– Или «Non Logos»[78], – брякнул философ, явно довольный каламбуром. – Мысли Клейн о брендах надо было бы рассматривать в куда более широкой языковой перспективе. Почему бы нам не обсудить понятие подлинности…

В самом конце зала Иоакиму удалось найти свободный стул. Он почему-то покрылся потом, словно бы совершил что-то неподобающее.

– …Адорно[79] считает, что речь тут идет о безнадежно устаревшем представлении о преимуществе исходного над производным. Вся художественная философия с ее притворным презрением к действительности – не что иное, как сублимация варварского культа власти. Что-то, появившееся первым – неважно, идея или произведение искусства, – имеет больше прав на почести, чем последующие. Подлинность – начало всему. Семя творца уникально. И чтобы защитить творца от выродков и плагиаторов, превозносится девственность. Но теперь мы так не думаем! Во всяком случае, с тех пор, как Дюшан[80] выставил свой писсуар и заставил нас осознать, что между новаторством и репродукцией можно поставить знак равенства. В мире, где искусство сосуществует с фотографией и реди-мейд[81], уже нет никаких оригиналов. Идея, что подлинное неповторимо, абсурдна. Скажу, как знаток искусства Ларс О. Эрикссон: мы живем в устаревшей культуре оригиналов, утонувших в океане репродукций…

– Я считаю, мы непозволительно удалились от Балтийского моря, – горестно сказал председатель, покусав карандаш. – В компендиуме, который я получил, указано, что годовой прирост в Балтийском регионе должен составлять не менее восьми процентов. И Российская Федерация – важная часть глобальной экономики, в первую очередь благодаря ее нефти. Хочет ли кто-нибудь высказаться по поводу предполагаемого строительства газопровода?

Но нить была окончательно утеряна… Философ и молодое дарование из Тимбру ударились в яростную полемику. В голосе представительницы «АТТАК» появились грудные ноты. Публика, похоже, совершенно растерялась. Иоаким кивнул свояку – тот наконец его заметил и, казалось, удивился – надо признать, что с полным правом.

Иоаким и Эрланд впервые встретились пятнадцать лет назад. Оба тут же решили, что принадлежат к разным видам Homo sapiens, поэтому не следует интересоваться друг другом сверх того, что повелевает родственный долг. Иоаким принял решение игнорировать Эрланда примерно так, как прожившая всю жизнь с хозяевами собака игнорирует появившегося в доме котенка. Это было в ресторане «Страндбаден» в Фалькенберге, в зале, откуда открывался прелестный вид на море. Виктор пригласил обоих своих детей, желая создать иллюзию семейной спайки и представить друг другу будущих свояков… Мелкие стычки начались еще за аперитивом. Эрланда вывело из себя, что Иоаким отослал официанта, принесшего сухой мартини в недостаточно, по его мнению, охлажденном стакане. Такое поведение противоречило принципам равенства, о чем Эрланд не замедлил довести до сведения Иоакима. И пошло-поехало. Они просто не выносили друг друга, а причиной тому был простой факт – хотя ни тот, ни другой никогда бы в этом не признались – по сути, они были зеркальным отражением друг друга.

На следующее утро в поезде обратно в Стокгольм Иоаким растолковывал мало что понимающей Луизе (та восприняла родственника совершенно естественно), что его до бешенства раздражает нелепая многоречивость Эрланда (в сущности, это был левоакадемический вариант болтливости самого Иоакима), его бесконечные теоретические рассуждения на любые темы, в том числе и те, в которых он ни в зуб ногой (Иоаким и здесь был ничем не лучше), его кокетливый молодежный сленг, его плохо скрытые похотливые взгляды, которые он бросал на Луизу (Луиза их не заметила, поэтому с полным основанием сомневалась, что он их и в самом деле бросал) и, наконец, пренебрежительное обращение с Жанетт. Эрланд в свою очередь считал, что он просто отвечал на враждебную энергетику, которую его будущий свояк начал излучать буквально с момента первого рукопожатия: на его риторические засады, теоретические уколы и на его черно-белое восприятие мира.

– Ты пользуешься абсолютными категориями – добро и зло, – сказал Эрланд, когда они по неосторожности коснулись внешней политики, – а это никогда не способствует нормальной дискуссии. Деление мира на черное и белое не оставляет пространства для маневра – ни в практике, ни в теории. Без оценки всей шкалы промежуточных оттенков мы никуда не придем.

Говорили, если Иоакиму не изменяла память, о диктаторах – Саддаме Хусейне, о тогдашнем аятолле в Тегеране… а в таких случаях, по мнению Кунцельманна-младшего, всякая нюансировка есть проявление заслуживающего сожаления морального релятивизма их поколения… Они так и продолжали находиться в состоянии пограничных войн, хотя прошло уже чуть не двадцать лет. Оба завязли в обоюдной подозрительности, никак не могли прийти к соглашению, в каком порядке следует развязывать дипломатические узлы, кому говорить первым, а кому вести протокол. Их отношения мешали и зародившейся было дружбе Луизы и Жанетт… она просто-напросто зачахла в густой тени взаимонеприязни их мужей.

Вот о чем (за вычетом элемента самокритики) думал Иоаким, покуда председатель в изысканных выражениях благодарил публику за внимание. Самое забавное, что по непредсказуемой иронии судьбы направлявшийся к нему свояк стал его союзником.

– Какая неожиданность, – сказал Эрланд. – Я думал, мы встречаемся завтра.

– Планы изменились. А где Жанетт?

– Она с утра поехала в Оскарсхамн и доберется на пароме уже оттуда. Надеюсь, тебя заинтересовала дискуссия.

Эрланд по случаю выступления немного привел в порядок бороду, отметил про себя Иоаким. Теперь он меньше походил на Кастро, а напоминал скорее Хавьера Солану, генерального секретаря НАТО, чей английский не понимал ни один человек на земле.

– Чересчур левацкая, на мой вкус, – признался он. – И тебе не удастся завлечь меня в подписчики на «Урдфронт»[82], как ни старайся. Во всяком случае, не раньше, чем вы поместите снимок голой Наоми Клейн. И то при условии, что у нее красивая грудь.

– Очень смешно, понимаешь. К твоему поколению ничто не прилипает. Политура блестит, лак сияет, ничто не прилипает.

Иоаким сочувственно улыбнулся: