Она подняла ствол к его лицу. Одной рукой. Но ближе к подбородку автомат задрожал. Мамаша прислонила клюку к парню и помогла второй рукой поднять оружие. Ствол уперся в маску.

Грета гавкнула. К ней присоединилась Соня.

– Вот, так лучше, – сказала мамаша, – теперь можешь отправляться в лучший мир.

Парень не стрелял. Его глаза испуганно смотрели на ствол.

В душе растаял ледник. Чувства оживали. И первым проснулась совесть. Она завизжала. Что ты наделал? Зачем ты убил их? Ой, Леша, Леша, что же будет?

«Я не знаю, я будто с катушек слетел, помутился рассудком».

Тебя посадят. А что скажет отец? Вырастил сына-убийцу. Сколько он вложил в тебя средств? А сколько сил? А мать — она ночами не спала, когда ты лежал с температурой. А теперь ты расправляешься со своими коллегами, расправляешься, как жалкий трус, расстреляв со спины. Да что ты за человек?

«Я…»

Леша зажмурился. Это все, что он мог сделать. Руки его не слушались. Но он чувствовал, что палец уперся в курок.

«Я не хочу».

– Не бойся. Это нормально. Твои друзья, смотри, не испугались ни грамма. Так что вперед.

Палец застыл.

– Давай! – заорала она и сама нажала на курок пальцем.

Голова парня взорвалась, и он упал назад. Автомат вылетел из ослабевших рук, упал в траву.

Собаки сходили с ума. Они лаяли и метались, но держались подальше от страшной невидимой твари.

– Какое забавное зрелище, не находишь? Это даже интереснее, чем твои «Титаны рестлинга» по четвертому каналу в субботу ночью. А? Черт, да заткнитесь вы, псины! – заорала мамаша.

На несколько секунд воцарилась тишина, потом ветер снова зашумел в кронах, а птицы запели свои любимые хиты. Соня неуверенно кружили за кустами. А Грета наблюдала за сценой, стоя на одном месте, сверля взглядом странное темное существо. Она скулила – прощалась с напарником.

Миша даже не пытался приподняться и посмотреть, что происходит. Он стонал, смотрел в небо и прижимал остатки правой руки к груди.

– Мама… Я умираю… Сейчас отойду… В глазах… Я ничего не вижу.

Небо заслонило лицо. Перевернутое. Страшное. Кривой нос, синяки и острый взгляд. С губ упала капелька слюны, попала Мише на щеку.

– Чего разлегся?

Она сунула палец в нос и вытащила что-то черное. Потом размазала это по Мишиной грязной и порванной футболке.

– Мои ноги… Их нет… Я приехал… Конечная станция.

– Если у тебя нет ступней, это еще не повод отращивать жирную жопу. Поднимай ляжки. Ползи, перекатывайся, делай что хочешь, но выбирайся. У тебя еще много дел.

Миша засмеялся. Ему так показалось. На самом деле кашлянул, так тихо, как на минуте молчания в память об усопшем. Потом он снова застонал.

– Ты че смеялся? Что смешного я сказала?

– «Перекатывайся», вот что. Я все…

Он закрыл глаза. Чтобы не видеть отвратительное кривящееся лицо. В темноте было уютно. Когда он погружался в нее, то чувствовал, что его уносит теплым потоком в страну без боли. Хотелось уснуть.

Кто-то ущипнул его в ребра.

– Ой! – он открыл глаза.

– Хрена с два ты будешь тут помирать. Ты хотя бы попытайся спрятаться. Сейчас дроны прилетят.

– И что? Отползу я и сдохну в двух метрах отсюда. А что дальше? Тем более капкан, мама! Он держит меня.

Она посмотрела на его ногу.

– Капкан, не капкан… Слышал, что животные отгрызают себе лапы? Ну и ты попробуй. Ты че, хуже, что ли? Ладно. Сейчас решим, как два пальца.

Она наклонилась к Салавату, вытащила из ножен у него на поясе большой нож и проковыляла к Мишиной ноге. Он смотрел в небо.

– Что ты буде-е-е-е…

Она пилила его ногу ножом. А он подпевал ей в такт диким воплем. Дуэт «Расчлененные».

– Слушай, а ты оказался гораздо крепче, чем я думала. Да заткнись уже, я думала, что у тебя все нервы уже отмерли. И вы заткнитесь! – крикнула она на собак, – Все орут, ну как можно быть спокойной в такой ситуации, ей-богу? Достали уже. Черт, не получается. Сейчас по-другому поступим.

Мамаша перестала кромсать его ногу. Миша корчился, как червь. Он сжал веки и бубнил себе под нос:

– Черт, да когда же это кончится? Когда? Когда я умру?

– Чего ты там лепечешь? Сейчас все сделаю.

Раздались выстрелы. Целая очередь. Пока затвор не начал щелкать вхолостую. Мишу подбросило.

– Ой, слегка промахнулась. Ну ничего. До свадьбы заживет. Зато теперь…

Послышался хруст, и Миша провалился в темноту.

Он слышал, как лаяли собаки. Он слышал голос по рации.

– Десятый, прием. Как слышно? Что у вас происходит?

И ответ мамки:

– База, это десятый, мы поремся тут в лесу, присоединяйся к паровозику, членосос паршивый. Сказала бы «конец связи», да у нас тут только все началось. Ха-ха.

Старческий смех. Кашель.

Визг собак. Снова неистовый лай.

– Нате вам, отведайте человечинки.

Что-то шлепнулось на землю недалеко в кустах.

Снова хохот. А потом жужжание. Громкое жужжание.

Потом тишина.

Тишина продлилась две секунды. Максимум три. Миша даже не успел обрадоваться тому, что умер, как его нагло вытащили из этого уютного места, где не было боли. Вытащили туда, где боль была основным ингредиентом. Главным! Тут все любили боль, и качки, и мазохисты, и девушки с щипцами у зеркала, и парни с лезвиями у языка. Мир боли. Вселенная страданий.

– А-а-а, – он начал стонать, но кто-то зажал ему рот.

– Ты можешь заткнуться?

Миша открыл один глаз. Второй почему-то больше не показывал. Может, выбили? Или выгрызли собаки? Он увидел заросли кустов.

Около него сидела мамка. Она зажала ему рот.

– Я оттащила тебя. Дождешься тебя, когда ты начнешь спасать себя. Как же! Ты всегда был ленивым и остаешься таким и сейчас. Долго тут оставаться нельзя. Потихоньку начнем перебираться ближе к реке. Тихо!

Что-то прожужжало над ними.

– Вот теперь идем дальше. Постарайся не орать. Я закупорила твои дыры, а то у тебя, похоже, месячные были, кровил, как баба. Тампонов у меня не было, но у меня другие есть способы. Так что теперь ты не умрешь от потери крови. Ты рад?

– Не очень, – прошептал Миша. Он с удивлением осознал, что шептать у него получается лучше, чем говорить. Разговоры в полный голос отбирали все силы, и в горле начинало першить. А шептать было и безопасно, и удобно.