очельем боярским: и бусы на нем, и вышивка золоченая. Поверх невестиной рубахи накинула плотный летник из редкой багряницы с воротом златотканым. На ноги вздела чулочки, самой Олей и вязаные: тонкие белые, едва не выше колена. А уж потом и красные сапожки – женихов подарок. Усадила невесту задумчивую под образа и рядом села. Взяла за руку, и уж не отпускала.

Агаша металась по гридне, собирала Еленкин сундук, готовила боярышню к отъезду. Печальная была чернавка, напуганная, но до тех пор, пока Елена не молвила:

– Собирай дочь, пожитки свои увязывай. Дом-то опустеет вторым днем – Лавруша в Зотовку тронется. Одна тут не выживешь. Вот что, Агаша, раздумай, куда пойдешь? Деньгой не обижу, работала справно. Будет на то воля твоя, так заберу с собой в Сомовку. Варюшку сама пестовать стану, хочу для себя ближницу верную вырастить.

Оля сама едва не заплакала, когда Агаша кинулась в ноги боярышне:

– Дай тебе бог, Елена Ефимовна! – причитала чернавка. – Жизни не хватит с тобой расплатиться. При тебе буду верной псицей!

– Агаша, встань, – а вот Еленка голосом строга была. – Ты теперь ближница боярская, так кланяйся урядно. Головы опускать не смей ни перед кем, окромя ровни, бояр, государя и человека святого. Спину ровно держи, словами часто не сыпь. В сундуке моем возьми летник простой, вздень на себя и поневы с рубахой боле не носи. Варюшку обряди, сыщи одежки поновее. Обскажи ей, кто она теперь есть. В новый терем едем, так мне человек верный надобен. Поняла ли?

– Поняла, боярышня, – чернавка встала и выпрямилась, глаз уже не прятала. – В девках была у боярыни Котовой в терему.

Тут Олюшка встряла, любопытничала:

– Замуж выдали?

– Боярин ссильничал, обрюхатил, – Агаша и не подумала робеть. – Деньгу сунули в руку и отправили в деревню дальнюю. Там вдовой сказалась, мне и продали добрые люди домок невеликий. Жили справно, а ужо потом, когда ворог налетел, ничего и не осталось. Пошли с дочкой по миру.

Помолчали. А и что говорить после такого-то? Разве что рыдать и сетовать на долю бабью. Оля уж хотела слово молвить утешительное, да дверь в гридню отворилась, и на порог ступил Терентий Зотов. Позади него подпрыгивал нетерпеливо маленький боярич Лавр.

– Уготовилась ли, Елена? – дядька нес в руках малый образочек. – Пора. Вставай нето, благословлю по старшинству своему. Лавр поглядит, уж не серчай. Всю плешь мне проклевал, к тебе рвался.

Оля взяла Агашу за руку и к стеночке отвела. Потянулась было за Лаврушей, а тот плечом дернул и забежал за спину дядькину. Олюшка спорить не посмела: смотрела во все глаза, знала поди, что вскоре и ей так стоять придется, да перед тем же Терентием.

Елена опустилась на колена перед образом, руки крестом на груди сложила: ждала напутствия от сродника, а тот все молчал. Время спустя и высказал:

– Обряд-то не по-людски ведем. Давно уж тебя, Елена, со двора-то свезли, чай жена перед людьми не первый день, а тут наново на венчание благословлять. Но тому рад… – замолк, голову опустил низко. – Не Настеньку свою, кровиночку, отдаю, но дочь иную. Слышишь ли, Елена? Никого не осталось у меня, токмо ты и Лавруша. О вас и стану печься, как о детках родных. Спаси тя господи на много лет, обереги и сохрани от скверны, болезней и людей злых, – перекрестил святым образом и протянул боярышне целовать.

Оля видела, как трепетно приложилась Елена к иконе, как перекрестилась истово и поцеловала Терентия троекратно, прощаясь с отцом посаженным. А потом обнимала Лаврушу, что выскочил вперед дядьки, кинулся к сестрице и рассказывал что-то торопливо. Ольга смотрела на них, слезы лила светлые, да творила про себя молитву, благодарила за то, что не оставил ее, сиротку, одну в миру маяться, а дал семью дорогую, любимую.

– Елена, словом бы перемолвиться, – Терентий слезу непрошенную смахнул со щеки. – Дело важное.

Агаша вмиг прихватила Лавра за ручку и повела из гридни, а Олюшка потянулась следом. Обрядилась в своей ложнице, вздела сапожки, прихватила нарядный зипунок и присела на сундук в сенях – дожидаться. Смотрела бездумно в стену бревенчатую, да и невольно слушала разговор промеж бояр:

– Пойми ты, мне ничего боле не надо! Ни дома, ни рати! Забирай, сказал! Все, чего прошу, похорони меня опричь жены и дочки, когда время мое придет. – Терентий говорил строго, голосом напирал.

– Дяденька, зачем говоришь такое? Ужель дом свой не отстроишь? Ужель хозяином не будешь? – Оле почудилось, что Еленка плакала.

– Дом, Еленушка, там, где семья дожидается. А мою ворог на тот свет отправил до времени. Власий-то твой помстил люто. Не знала? Сам пузо проткнул ляху, смотрел, как корчится. Тот кричал долгонько, пока горло воем не надсадил. Тогда уж боярич и приказал добить. Но разве ж помщением можно душу унять? Сердце успокоить? Нет, Ленушка, родных-то не вернешь. При Лавре буду и все на том. Дядька Пётр просился с ним, все за жену болел. Светлана Ивановна прикипела к бояричу малому, печется, как о дите родном. Так ты не откажи. Я не отказал, и ты согласись. Теперь уж сродники мы все. В Зотовке и будем век свой доживать. Прильнем к Лавруше и смотреть станем, как растет, взвивается его жизнь. А что еще пожившим делать? А приданое ты себе возьми, Зотовых позорить не моги! Чтоб боярышня Елена да без приданого? А Зотовку поднимем! Я казну свою сберег…

Дальше уж Олюшка не слыхала, плакала в голос: жалела и Терентия, и жену его, и дочку Настеньку. Но и радовалась, что не останется Лавруша с чужими, будет жить в любви и тепле. Да и тревога за посестру прошла – бесприданницей уж не будет.

Только и успела, что смахнуть слезы рукавом нарядного летника, как дядька Терентий вышел в сени:

– Оля, ты ступай к боярышне. Чую, скоро дружки будут на дворе. Одевайтесь. Лавра я собой в седло возьму, пущай порадуется парнишонок, – и ушел.

Олюшка подхватилась, кликнула Агашу и обе метнулись в гридню. Там уж с молитвой и приговором накинули невестин плат на голову Елены, обрядили в шубку и повели на крыльцо. Только сошли на приступку, как показались сани свадебные, дружки – Прохор и Ерофей –