рук выронила, к стене спиной припала. – Ленушка, ты чего тут впотьмах сидишь? Обмыться пришла? А меня чего не кликнула?

Словами-то сыпала, а сама разумела – как-то не так все, не то.

– Так это… – замялась боярышня, – будить не хотела…

Оля и осмотрелась, приметила, что уронила боярышня летник на пол, а за ней такого сроду не водилось: распустехой не была и другим такого не прощала. Рубаха на Елене криво сидела, будто сей миг накинута, а по тому видно, что в мыльню не ходила. Да и как, ежели со вчера не топлено?

– Ленушка, – двинулась ближе, – а кто ж топить станет? Воды-то натаскали вечор, видела я, а… Да что с тобой?

– Ну чего заполошилась? Жива я, здорова, – отговаривалась посестра, стягивала на шее широкий ворот.

С того Ольга и приметила пятнышки красные на белой шее боярышни, а ужо потом и губы яркие, будто опухшие. А самое чудное – сияла Еленка каким-то светом, взгляд словно в дурмане тонул. Оля тревожиться не спешила, а все потому, что Елена улыбалась нежно, да не ей вовсе, а будто самой себе.

– Ну… – помялась, – растоплю нето, воды нагрею. Я скоренько, Ленушка, чай не париться вздумали.

Положила узелок на лавку, оглядела все вокруг, а Еленкиного чистого и не увидела. Снова удивилась, но смолчала, пошла огонь вздувать. Пока поленья жаром наливались, вернулась к посестре и принялась снимать с себя одежки. И наново показалось странным, что Еленка так и не двинулась с места: рубахи не скинула, летника не подобрала. Сунулась поднять и удивилась: на полу под лавкой лежала опояска мужская. Ольга вмиг признала в ней Власово добришко, чай, токмо у боярича такая широкая и не шитая. Знала, что не любил богатством бахвалиться.

Хотела уж выспросить, а не успела: в предбанник вошла Агаша. Чернавка кивнула, мол, здравы будьте, а уж потом на Олю глянула, видать, думала об чем-то.

– Елена Ефимовна, вот узелок. Ты чай меня дожидалась. Там рубаха и зипунок теплый. В ложнице наряд невестин дожидается. Летник красный, очелье я взяла из сундука. А уж плат я накину опосля молитвы, боле некому. Светлана-то с утра исповедуется, – голос странный, сторожкий.

Боярышня поначалу удивилась, а ужо потом брови изогнула и сказала спокойно:

– Сюда клади, – указала рукой на лавку.

Оля наново изумилась: чего ж сидит, чего ж рубаху не скидывает?

– Давай помогу, Ленушка, – пошла к посестре, а та руку вперед выставила, упредила, мол, сама я, не тронь.

Олюшка уж хотела спрашивать, а тут чернавка влезла:

– Оленька, ступай в мыльню. Нагрелось уж, – и за плечи взяла, повернула к парной.

Оля и пошла, не инако, от удивления ничего и не сказала. Уж там опомнилась да рубаху скинула. Села на полок и стала ждать, а не ждалось, маялось. Наверно с того и приникла ухом к двери: ведь жуть как любопытно. А в предбаннике-то разговор уж дюже чудной шел:

– Снимай, Елена Ефимовна, рубаху, я приберу. И летник припрячу до времени. Гляну, может, еще залатаю, – голос Агаши такой ровный, уверенный.

– Молчи обо всем, Агаша.

– Как же болтать посмею, боярышня? Ить окромя добра ничего и не видала от тебя. Не приютила бы нас с дочкой, так и померли с голоду. Погоди, сядь. Сей миг травок запарю, сама тебя вымою.

– Не хлопочи.

– Силой брал? – Ольга едва не ойкнула, когда услыхала, что чернавка вопрошает.

– Ты в уме ли? – голос Еленкин построжел.

– Стало быть, лаской? Свезло.

– С тобой инако было?

– Всякое было, боярышня. Спроси лучше, чего не было. – Потом Оля ничего не услыхала, кроме шуршания и шагов. С того метнулась и уселась на полок, как ни в чем не бывало.

Сей миг вошла Еленка, за ней поспешала статная Агаша: обое нагие, ладные. А там уж и начали мыться-полоскаться. Чернавка сама обиходила боярышню: обмыла, волосы полила водой теплой. Ольга извертелась на полоке, все расспросить хотела посестру, но при Агаше не насмеливалась. Позже, когда чернавка ушла, окатившись наспех водицей, Ольга подсела ближе к посестре и заговорила вкрадчиво:

– Ленушка, милая, не таись. Ты ж мне самая-пресамая любимая сестреночка, – Олюшка тревожно заглядывала в глаза боярышне, ждала ответа честного, сердечного.

А Елена не ответила, голову опустила, закрылась волосами долгими от Оли, но та увидала улыбку: и радость в ней, и нега, и свет чудной. Молчали, слов не говорили, сидели так долгонько, пока Оля не прошептала:

– Скажи, сладко было?

– Сладко, Оля. Словами то не обскажешь, да и к чему? Чай сама невеста, так все узнаешь вскорости.

Оля обняла счастливую Елену, поцеловала в плечо и улыбнулась. А уж потом засмеялись обе, не инако от бытия молодого, которое блазнилось нынче светлым и радостным до конца дней.

– Ой! Чего ж сидим? Еще косы чесать! Елена, голубушка, скоро в церкву! А тебе еще благословение принимать от дядьки Терентия! Поспешать надо! – Оля вскочила, потянула за собой посестру и принялась хлопотать над счастливой невестой.

Волосы расчесала, разложила по плечам, сушить принялась. Потом уж вскинула на Еленку рубаху невестину – шитую, тонкую – оправила подол и расплакалась: не видала еще, чтоб Елена так хороша была, так мила и красива. А потом уж и затянула песню провожальную свадебную. Голосок-то слезливый, до того жалостный, что и боярышня принялась рыдать. Так бы и плакали, если б не Агаша:

– Обряд блюдете? – улыбнулась приветливо. – Жаль подружаек мало на боярской-то свадьбе. А и я что ль с вами, – уселась на лавку, лицо сморщила-скривила, а слез не нагнала.

Все трое переглянулись и засмеялись: в такой день и слезы должны быть от сердца, а не те, каких ждать надо, заставлять литься.

Посидели малое время, дождались пока косы просохнут и уж тогда пошли по хрусткому снежку в дом, наряжаться и дожидаться саней свадебных, дружек привечать. Олюшка хлопотала, вилась вокруг невесты, а та стояла смирно, да будто ничего не замечала, только улыбалась счастливо, глаза прикрывала. Может, мечтала о чем, а может, вспоминала отрадное.

Оля наново пригладила смоляные Еленкины волосы, сметала косу тугую, украсила гладкий лоб