Среди цвета, света и позолоты, среди богатства и красоты Люси Одли присела на низкую скамеечку у огня и задумалась.

Сколь ни прекрасна была она сама по себе, но роскошь, окружавшая ее, делала ее красоту просто ошеломляющей. Заздравные чаши из золота и слоновой кости — их ваял сам Бенвенуто Челлини; бюро с инкрустациями из бронзы и перламутра и монограммой Марии-Антуанетты, украшенной изображениями розовых бутонов и двойных узлов, символов преданности и любви, птиц и бабочек, купидонов и пастушек, богинь, придворных кавалеров, поселян и молочниц; статуэтки из паросского мрамора и бисквита; корзинки с оранжерейными цветами; фантастические шкатулки филигранной индийской работы; хрупкие чайники из фарфора цвета бирюзы, украшенные миниатюрными портретами Людовика Великого и Людовика Желанного, Луизы де Лавальер и Жанны-Марии дю Барри, — все, что искусство могло создать, а золото купить, было собрано здесь, в тихой комнате, где миледи сидела, прислушиваясь к завываниям мартовского ветра и глядя на рубиновые трещины горящих углей.

Мне не миновать скучного морализаторства, задумай я, воспользовавшись случаем, выступить против искусства и красоты — выступить только потому, что миледи, окруженная роскошью, была намного несчастней какой-нибудь полуголодной портнихи, снимающей угол на мрачном чердаке. Несчастной потому, что ее душевная рана была слишком глубока, чтобы ее могли залечить богатство и роскошь. Несчастлива она была безмерно, но я не стану искать доводы в пользу бедности, противопоставляя ее достатку. Работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастья, потому что в ней уже не было прежнего простодушия, с каким только и можно воспринимать искусство, и бесхитростное удовольствие от красоты стало для нее недоступным. Шесть-семь лет назад владение этим маленьким дворцом Аладдина еще могло принести ей радость, но она уже вышла из круга тех, кто ищет и находит счастье, не мудрствуя лукаво, она слишком далеко зашла в пустынный лабиринт вины и предательства, ужаса и преступления, и все богатство не могло принести ей никакой радости, кроме одной-единственной — бросить все это под ноги, бросить бесформенной кучей и топтать, топтать, топтать его, попирая, дробя и ломая в порыве жестокого отчаяния!

О, как бы она воспряла духом, если бы здесь, рядом, в соседней комнате, скончался Роберт Одли, ее неумолимый преследователь и безжалостный враг!

Как бы возликовала она над его гробом!

Не эти ли радости остались на долю Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда они преступили роковую грань между виной и невинностью? Не потому ли познали они радость мщения, познали «божественность Ада» и самим своим падением вошли в историю, вошли в легенду?

Но, глядя на огонь широко раскрытыми глазами, миледи думала сейчас не об этом.

Быть может, она думала о своем далеком детстве, когда ее бескорыстие было естественным, как дыхание, а совесть, не обремененная горьким опытом, — чистой, как крыло ангела.

Быть может, вглядываясь в свое прошлое, она вспомнила день, когда, взглянув на себя в зеркало, впервые поняла, что она прекрасна, и, усмотрев в том божественный дар, решила, что этим отныне и навсегда будет оправданно любое ее желание и любой ее поступок.

Вспомнила ли она тот день, когда волшебное приданое впервые научило ее себялюбию и жестокости?

Припомнила ли каждый свой грех, проследив его историю от конца до начала?

Если да, то с какой горечью должна была она вспомнить и тот день, когда три демона — Тщеславие, Эгоизм и Честолюбие, подъяв над ней свои нечистые длани, промолвили: «Женщина эта — наша рабыня. Посмотрим, какой станет она под нашим верховенством!»

«Нет, тогда, в ранней молодости, я не была порочной, — думала миледи, мрачно вглядываясь в языки пламени. — Я была всего лишь легкомысленной. Я никому не делала зла — во всяком случае, намеренно. Да и порочна ли я на самом деле? Худшие из моих грехов породила моя несдержанность, а не хитрость, которая в глубокой тайне вынашивает свои планы. Разве похожа я на тех женщин, о которых читала в книгах, на тех злодеек, что шли на преступление, рассчитывая каждый свой шаг?..»

Здесь мысли ее смешались, а глаза блеснули недобрым огнем.

— Ты сумасшедший, Роберт Одли, — чуть слышно промолвила она. — Твои фантазии — бред сумасшедшего. Я знаю, что такое безумие, я знаю его признаки, его симптомы, и потому я говорю: ты — сумасшедший!

Она обхватила голову руками.

— Бросить ему вызов? Посмею ли? Может, теперь, зайдя так далеко, он остановится? Остановится, боясь меня? Но чем устрашишь такого, если он, зная, какие страдания принесет сэру Майклу его разоблачение, все равно делает свое дело — делает, не поступаясь ничем? Что может остановить его, кроме… смерти?

Она с трудом произнесла последнее слово и взглянула на огонь остекленевшим взором.

— Нет, я не способна вынашивать столь ужасные планы. Нет у меня для этого ни сил, ни порочности. Если бы там, в безлюдном саду, я встретила Роберта Одли, как когда-то встретила…

В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.

Миледи вздрогнула и резко поднялась с места. Она встала со скамеечки и пересела в низкое кресло, стоявшее у камина, откинулась на спинку и взяла со стола первую попавшуюся книгу. Напустив на себя беззаботный вид — жизнь превратила ее в законченную актрису, — она принялась ждать, что будет дальше.

В дверь снова постучали.

— Войдите, — сказала миледи.

Дверь отворилась.

Миледи прищурила глаза.

На пороге стояла Фиби Маркс.

— Извините, миледи, что вошла без спросу, — сказала та, — но я подумала, что уж мне-то можно…

— Да-да, конечно, — перебила миледи. — Проходи, Фиби. Сними шляпу и садись поближе к огню: ты вся продрогла.

Леди Одли указала на скамеечку, на которой только что сидела сама, и бывшая горничная, как в прежние добрые времена, села у ног своей бывшей госпожи.

— Садись, Фиби, — повторила леди Одли. — Садись и давай поговорим. Ты не представляешь, как я рада, что ты пришла. Сегодня мне было одиноко, как никогда.

— Надеюсь, сэру Майклу стало лучше? — спросила Фиби.

— Да, Фиби, значительно лучше. Он уснул. Пожалуйста, закрой вон те створки.

Она кивнула в сторону дверей, которые оставила открытыми, чтобы услышать сэра Майкла, если тот ее позовет.

Фиби сделала то, что попросила миледи, и вернулась на место.

— Я очень несчастна, Фиби, — сказала миледи. — Очень. Меня преследует человек, которому я не причинила никакого зла. Он преследует меня, и я не чувствую себя в безопасности ни днем ни ночью.

— Мне кажется, я знаю, о ком вы говорите, миледи, — тихо промолвила Фиби Маркс.

— Увы, — с горечью отозвалась миледи, — мои секреты известны всем и каждому. И ты, конечно, тоже знаешь все.

— Этот человек — джентльмен, не так ли?