Я думал о случившемся с Дэйвом и Крисом, заполняя анкеты в Национальном институте здравоохранения. Со мной приехала моя жена Кристина, и нас провели в одну из процедурных палат, где ставят капельницы. Обстановка была очень приятной, хотя предметы мебели выглядели необычно большими. Я словно оказался в свифтовском королевстве Бробдингнег. Медсестра сказала, что институт проводит исследования в области патологического ожирения и палаты предназначены для таких больных.

Я сел в кресло под капельницей, волнуясь и нервничая. Поскольку вливания продолжались от шести до восьми часов в день, я привез рюкзак с двадцатью фунтами моих любимых книг, взяв гораздо больше, чем мог бы прочесть: Эдгар По, Артур Конан Дойль, Уилки Коллинз. Я представлял себя запертым на долгие часы в палате, сверху парила страшная медсестра Рэтчед[73]. Но какой-то извращенной части моего «я» хотелось узнать, каким будет действие амфотерицина. Каково это – чувствовать близость смерти? Может, я увижу лик Господа, или свет в конце туннеля, или Летающего Макаронного Монстра.

Пришла любезная, ничуть не похожая на Рэтчед, медсестра и взяла у меня кровь, а потом поставила капельницу с физиологическим раствором. Язву они не трогали, но осматривали каждый день, проверяя, не проходит ли она.

Через час поступил результат анализа крови: все оказалось хорошо, почечная функция была в норме. В сопровождении бдительных докторов Нэша и О’Коннелл прибыл зловещий пакет с амфотерицином В; его повесили на стойку для внутривенных вливаний, рядом с пакетом бенадрила. После пятнадцати минут вливания бенадрила голова у меня закружилась. Краник повернули, и по трубкам потек амфотерицин.

Дэйв, наш почетный итальянец, сказал, что у амфотерицина лимонный цвет. Мне показалось, что это цвет мочи. Я смотрел, как жидкость ползет по трубочке к моей вене, тревога моя росла, и я заставил себя отвести глаза. Я болтал с докторами и женой, делая вид, что ничего не происходит, но все время готовился к удушающей боли, давлению, пожару в голове, Богу или Ваалу. Два моих доктора тоже вели пустой разговор, демонстрируя чрезмерную веселость, чтобы скрыть напряжение.

Желтая жидкость текла и текла по трубочке, и… ничего не происходило. В отличие от Дэйва и Криса я не чувствовал никаких побочных эффектов. Напряжение полностью спало. Все чувствовали облегчение, а я к тому же испытывал легкое разочарование.

Так начался курс лечения, который шел без всяких происшествий. По утрам я приходил в клинический корпус, мне ставили капельницу, делали анализы крови и вливали амфотерицин. На четвертый день я попросил докторов убрать бенадрил (используемый для предотвращения аллергических реакций), потому что он вгонял меня в сон. Уговаривать их не пришлось. По прошествии нескольких дней все же проявились неизбежные последствия ввода амфотерицина – постоянные головные боли и тошнота. Кроме этого, наблюдалась некоторая спутанность сознания, – казалось, будто внутри меня что-то не так, но было неясно, что именно. Побочные эффекты становились все сильнее вплоть до шестого дня, когда и меня охватило нечто вроде жутчайшего похмелья – головная боль, тошнота, вялость, сумбур в мыслях. Когда мой курс лечения уже заканчивался, в институте появился новый больной – Марк Адамс, звукорежиссер. Марк участвовал в экспедиции с лидар-съемкой в 2012 году и в вылазке в джунгли, которую мы совершили в 2015-м. С моей точки зрения, это был один из самых симпатичных участников экспедиции – неизменно любезный и веселый, даже тогда, когда он под проливным дождем тащил сквозь глухие джунгли сорокафунтовое звуковое оборудование и длинный журавль для микрофона. Мы попросили положить нас в одну палату и проводили время за разговорами, вспоминая о наших приключениях. Марк тоже хорошо переносил амфотерицин – никаких кошмарных побочных эффектов.

Я чувствовал себя ужасно, но все же тошнота и апатия были самыми распространенными и безобидными побочными эффектами. Мне чертовски повезло. Доктора давали мне противотошнотные препараты, ибупрофен и ужасное на вкус питье для восстановления электролитического баланса. Но на шестой день Нэш и О’Коннелл сообщили мне, что моя почечная функция ухудшилась опасным образом и они намерены прекратить лечение. Они хотели, чтобы я подождал, – когда почки восстановятся, мне сделают последнее вливание. Эту последнюю капельницу мне поставили несколько недель спустя рядом с моим домом, совместными усилиями Национального института и моего брата Дэви, врача по профессии.

Ощущение похмелья прошло приблизительно через неделю, а язва в течение следующих месяцев подсохла, затянулась и превратилась в лоснящийся шрам. В какой-то момент я спросил доктора Нэша о том, чем мне грозит возвращение в джунгли: несмотря ни на что, в глубине души я горел желанием при возможности сделать это. По его словам, исследования показали, что от 75 до 85 процентов людей, перенесших лейшманиоз, приобретают к нему иммунитет; мне больше следовало опасаться других распространенных в этом регионе болезней, против которых нет средств, – лихорадка денге, чикунгунья, болезнь Чагаса. (В то время лихорадка Зика еще не добралась до Гондураса.)

Я вернулся в Национальный институт здравоохранения три месяца спустя, в сентябре 2015 года, для врачебного наблюдения. Нэш и О’Коннел осмотрели меня, потрогали шрам, взяли кровь на анализ и пришли к заключению, что удалось добиться ремиссии. Я излечился, – по крайней мере, насколько это было возможно. Врачебная тайна не позволяла докторам говорить о других участниках экспедиции, но я все же узнал, что принадлежу к числу везунчиков: некоторые мои товарищи по несчастью (они просили меня не называть их имен) не излечились, и им требовался новый курс милтефозина или других средств. Некоторые все еще продолжают бороться с болезнью. (К сожалению, сейчас, когда я пишу эти строки, мой лейшманиоз, кажется, возвращается, хотя я пока не известил об этом своих докторов.)

Тем временем меня заинтересовали исследования Национального института здравоохранения, которые считаются самыми передовыми. Я спрашивал себя, что узнали (если узнали) ученые института, изучая этого конкретного паразита. Поэтому я воспользовался возможностью и посетил лабораторию лейшманиоза, где есть колония зараженных москитов и мышей. Это одна из немногих лабораторий в мире, в которых разводят зараженных москитов – нелегкое и опасное дело.

Официальное ее название – Отдел биологии внутриклеточных паразитов. Лаборатория содержит биологический архив живых паразитов лейшманиоза многих штаммов и видов, причем возраст некоторых насчитывает несколько десятилетий. Паразитов добывают из образцов тканей, взятых на биопсию у таких, как я. Кусочки тканей помещаются на пластинку с кровяным агаром[74], где создаются условия для размножения паразитов. Потом их переносят в пузырьки с жидкой питательной средой, хранящиеся при температуре семьдесят семь градусов[75] – температура тела москитов. В пузырьках паразиты занимаются своим делом – их обманным образом заставляют «думать», что они находятся в хозяине-насекомом.