Кирк не помнил, что значит “гипостаз”, который доктор к тому же невнятно произнес, однако сообразил, что его теорию эта штука не подкрепляет. Он спросил, мог ли Ноукс погибнуть, ударившись головой при падении.

– Несомненно, – ответил доктор Крэйвен. – Но вам придется объяснять, как это он ударился за тылком, а упал лицом вниз.

Этим Кирку и пришлось удовольствоваться. Похоже, его складная теория дала трещину. Возникла в лютне трещина на горе, та трещина погасит звуки вскоре[190], подумал он скорбно. Но, сердито потряс он головой, что бы там ни писал Теннисон, без боя он не сдастся. Суперинтендант призвал на помощь более полнокровного и подходящего поэта – того, кто “считал, что мы падаем, чтобы встать, отступаем, чтоб снова драться”[191], – сказал жене, что скоро придет, и потянулся за шляпой и пальто. Только разочек еще взглянуть бы на гостиную, авось и поймешь, как это он так упал.

Гостиная Толбойз была темна, но в окне наверху и в кухне свет еще горел. Кирк постучал в дверь, которую тотчас открыл Бантер в одной рубашке.

– Прошу прощения, что беспокою его светлость так поздно, – начал Кирк, только сейчас вспомнив, что уже двенадцатый час.

– Его светлость уже лег, – сказал Бантер.

Кирк объяснил, что неожиданно возникла необходимость вновь осмотреть гостиную и что ему непременно нужно сделать это до дознания. Его светлости совершенно не обязательно спускаться самому. Ничего не нужно, кроме разрешения войти.

– Нам менее всего хотелось бы, – отвечал Бантер, – препятствовать представителю закона в исполнении служебного долга, но позвольте обратить ваше внимание, что час уже поздний и доступное освещение недостаточно. Кроме того, гостиная расположена точно под спальней его…

– Суперинтендант! Суперинтендант! – раздался сверху тихий насмешливый голос.

– Милорд? – Мистер Кирк сошел с крыльца, чтобы разглядеть говорившего.

– “Венецианский купец”, акт пятый, сцена первая. “Но тише! Спит луна с Эндимионом. Будить ее нельзя”[192].

– Прошу прощения, милорд, – сказал Кирк, горячо радуясь тому, что его лицо под маской ночи скрыто[193]. И ведь леди все слышит!

– Не за что. Что я могу для вас сделать?

– Просто позвольте мне еще раз осмотреть первый этаж, – попросил Кирк извиняющимся тоном.

– Суперинтендант, будь вечны наши жизни, кто б вашу просьбу предал укоризне?[194]Но делайте что хотите. Только, как пел поэт, подобно ста викариям, придите как прах времен и сгиньте с утром в унисон. Первое – Марвелл, второе – Руперт Брук[195].

– Премного обязан, – ответил мистер Кирк сразу и про разрешение, и про информацию. – Дело в том, что у меня появилась мысль.

– Мне бы ваши заботы. Желаете развить ее сию минуту или до утра потерпит?

Мистер Кирк настоятельно попросил его светлость не беспокоиться.

– Что ж, удачи и спокойной ночи.

И все же Питер колебался. Природное любопытство боролось в нем с совершенно здравым и верным ощущением, что следует доверять умственным способностям Кирка и не мешать тому вести собственное расследование. Здравое ощущение победило, но он еще пятнадцать минут восседал на подоконнике, прислушиваясь к шорохам и стукам снизу. Затем хлопнула входная дверь и раздались шаги по дорожке.

– У него плечи разочарованного человека, – сказал Питер жене. – Он нашел дырку от бублика.

Это была чистая правда. Трещина в лютне Кирковой теории расширилась и с неприятной быстротой погасила все, что он мог сказать в оправдание Джо Селлона. Мало того что чрезвычайно трудно представить, каким образом Ноукс мог упасть, ударившись сразу и сзади и спереди, – теперь стало очевидно, что кактус ни на минуту не покидал своего места.

Кирк предусмотрел две возможности: кашпо могли снять с цепи или внутренний горшок могли вынуть из кашпо. По тщательном осмотре он отказался от первого варианта. Латунное кашпо имело дно конической формы и не могло стоять, более того, чтобы ослабить нагрузку на крючок, кольцо, соединяющее три цепочки, идущие от краев самого кашпо, было примотано к первому звену цепи над крюком шестью витками толстой проволоки, концы которой аккуратно заправили внутрь плоскогубцами. Никто в здравом уме не стал бы расплетать все это, когда мог просто вынуть горшок. Но тут Кирк совершил открытие, которое, хотя и делало честь его детективным способностям, сводило к нулю вероятность того, что горшок вынимали. По венчику сияющего латунного кашпо шла полоса сквозных отверстий, складывающихся в сложный узор, и было видно, что глина цветочного горшка в этих местах почернела: несомненно, от полировальной пасты. Если горшок вынимали с момента последней чистки, то его невозможно было вернуть на место с такой математической точностью, чтобы по краям отверстий не показалась полоска чистой красной глины. Разочарованный Кирк поинтересовался мнением Бантера. Недовольный, но готовый оказывать содействие, Бантер полностью согласился. Мало того, когда они вдвоем попытались сдвинуть горшок внутри кашпо, оказалось, что он там сидит весьма плотно. Без посторонней помощи никто бы не смог, втиснув горшок в кашпо, повернуть его так, чтобы ажурная полоска совпала с пятнами на глине, – уж точно это не удалось бы пожилому человеку в спешке и при свете свечи. Цепляясь за призрак надежды, Кирк спросил:

– А Крачли не полировал кашпо этим утром?

– Полагаю, что нет, он не приносил полироваль ную пасту и не пользовался принадлежностями, хра нящимися в кухонном шкафу. Что-то еще на сегодня?

Кирк беспомощно оглядел комнату.

– Часы, надо думать, – уныло сказал он, – тоже не переносили?

– Проверьте сами, – предложил Бантер.

Но на оштукатуренной стене не нашлось следов от крючка или гвоздя, на котором могли бы временно висеть часы. К востоку обнаружился гвоздь с “Пробуждением души”[196], а к западу ажурный кронштейн с гипсовым слепком – оба слишком легкие для часов, да и из окна их не было видно.