с определёнными закономерностями, – ещё помолчал, но теперь пусто, бессмысленно. – Но суть не в этом. В делах не бывает так, что есть ты и нечто, тебе противостоящее, ты их часть, ты внутри них. Человек не представляет собой более того, чего он делает. Вот ты, когда рисуешь, считаешь созданное своим, частью себя?

– Это сложный вопрос.

– По-моему, проще не бывает.

– Ты путаешь идеи и предметы. Рисунок сам по себе, конечно, мой, но, чтобы он имел ценность, его содержание необходимо должно быть и чьим-то ещё.

– Не будь у меня такого настроения, я бы за тебя порадовался.

Комната освещалась лишь тем светом, что выбивался из двери в прихожую. Аркадий не понимал, что происходит, и не знал, как ему поступить: то ли действительно окончить разговор и направиться в свою комнату (по такой погоде идти никуда не хотелось), то ли включить свет и расположиться где-нибудь здесь. Он так и остался стоять в верхней одежде у стены.

– У меня всё по-другому, – после очередного непродолжительного молчания Геннадий Аркадьевич сказал телевизору. – Всё, что я делаю, должно быть моим, иначе в деятельности нет никакого смысла. Ты хорошо сказал про предметы. У меня одни предметы.

– Все люди такого склада, как ты, ценят их, так что ты не одинок, потому содержание как бы появляется в качестве наполнения определённой среды.

– Такого склада, как я, говоришь? «Как бы» содержание? Померятся членами называется это содержание: у кого дом больше, машина дороже, жена красивей.

– Ты сам выбрал себе жизнь.

– Я с этим не спорю, я не о том. Есть воля, нет созидания, точнее, вроде бы и нет, потому что оно приходяще, о чём мне сегодня ясно напомнили, совершенно о том не подозревая.

– Если ты хочешь рассказать о тонкостях своих дел, то лучше не надо, я всё равно не пойму.

– Нет, именно ты как раз таки прекрасно бы понял, но я не собираюсь. В такие моменты принимаешься вспоминать, сколько принёс в жертву благосостоянию, причём ясно вспоминать, в мельчайших подробностях: что делал, где находился, с какими общался людьми, – и вдруг осознаёшь одну простую истину: прошлое никогда не повторится, невозможно ничего исправить, нельзя потратить упущенное время на нечто иное, кажущееся тебе сейчас более важным. А с людьми вообще получается странная вещь, особенно с теми, которые оставили след в твоей жизни: начинает казаться, что если ныне ты с ними не общаешься и вас ничего не связывает, будто они умерли, хотя умом прекрасно понимаешь, живы-здоровы, по крайней мере, большинство.

– Ты про мать? О тех, что умерли?

– Нет, я о знакомых. Анечка – это отдельная и очень грустная история.

– Что за история?

– Ничего; ты её знаешь, ты всё знаешь, – последняя фраза была произнесена тихо сдавленным голосом, и Аркадий пожалел, что задал свой вопрос. – Но ты не можешь судить о ней здраво, и я не могу, мы – мужчины, которые её любили, но, объективно говоря, она не была святой.

– Никто не свят, и ты тоже, возьми хотя бы своё занятие и то, как ты сейчас отозвался о покойной жене.

Геннадий Аркадьевич вновь, но теперь гневливо, посмотрел на сына через плечо.

– Ты бесчувственный художник. Знаешь, однажды она сдуру грозилась броситься в реку, будучи беременной твоей сестрой. Я тогда стерпел, успокоил и уступил.

– А Света её в это время должна была подождать на берегу?

– Думай, что хочешь. Ничего ты в жизни ещё не смыслишь.

– В чьей? Своей? Или какой-то другой? Во всей? Или, быть может, только части?

– Тебе твои слова кажутся остроумными?

– Лучше успокойся, у тебя всё хорошо, и не надо ничего исправлять, ведь есть я, есть Света…

– И я о том же, – совсем тихо ответил Геннадий Аркадьевич, а молодой человек совершенно не понимал, что происходит. Только сейчас по затылку он начал догадываться, что отец чуть ли не плачет и этого не скрывает, никуда не прячется, не пытается побороть своих чувств. Аркадий впервые видел его в таком состоянии и впал в натуральное ошеломление.

Стало абсолютно очевидным то, что никакая неудача на работе не могла явиться причиной столь подавленного состояния зрелого обеспеченного мужчины. Но тогда что? И как Аркадию надлежало себя вести? Утешать было глупо, он не знал причины, и все его слова прошли бы мимо, повернуться и уйти – жестоко, а дальше так стоять – нелепо. Он наконец расположился в кресле сбоку в чём был.

– Ты ведь здесь сидишь не из-за потерянных денег.

– Не знаю, к счастью или нет, но ты не жил в советское время, ты не понимаешь, что такое не быть в состоянии позволить себе даже необходимое, хотя наша семья, спасибо отцу, никогда не бедствовала. Были специальные магазины для номенклатуры, но нам всё равно не хватало, семья, слава богу, большая, пять человек плюс Анина мать, а Аркадий Иванович один. Деньги водились всегда, но не такие, которые можно скопить, у меня первая машина появилась только в 92 году, и купить на них было нечего, к тому же детей надо одеть, обуть, порадовать игрушками (ты их особенно любил, Света как-то обходилась парой кукол), летом съездить в отпуск и вообще пожить. Ты не подумай, я тебя не попрекаю тем, что не испытываешь тех трудностей, которые испытал я, просто хочу сказать, что деньги – это не так уж и мало, они позволяют сохранять человеческое достоинство. Даже больше скажу: страна не может быть богата и благополучна, будучи населена нищим народом; мир не может быть богат и благополучен, будучи составлен из нищих государств. Благосостояние имеет всеобщий характер.

– Я тебя понимаю, не понимаю только, зачем ты сейчас передо мной оправдываешься столь высокопарными фразами. К тому же, чтобы сохранять человеческое достоинство, много денег не нужно.

– А поставь себя на моё место и честно признайся, что и ты не знаешь, когда и где остановиться, и никто не знает. Когда их много, они превращаются в самоцель, и вместе с тем появляются совсем другие ценности. Война всех против всех – не пустой звук, только на ней не убивают… уже не убивают, только изредка, цивилизация, видите ли, пусть и весьма недоразвитая. В любом случае, выигрывает тот, кто сильнее, а если ты проиграл, тебе остаётся лишь глупо улыбаться пока тебя грабят, что, знаешь ли, унизительно.

– Но это совсем другое.

– Не вижу разницы.

– Зарабатывание лишних денег становится просто игрой. Серьёзной, опасной, но игрой, ни чем существенным не чреватой.

– По-твоему, жизнь – не что-то существенное?

– По-моему, к жизни она не