Она немного отвлеклась от общего горя, и её щёки чуть порозовели.

– Проектировщик фасадов? Я даже не имею представления, кто это такой.

– Но ты ведь сможешь?

– Видимо, дело нехитрое, смогу, но это всё равно, что тебе сейчас пойти продавцом в ларёк.

– Если будет надо, пойду. А у тебя есть другие варианты?

– Нет. И я, кстати, не думаю, что ты так просто и безропотно пойдёшь торговать мелочёвкой.

– В общем да, но у меня, в отличии от тебя, уже есть опыт. Думаю, для начинающего художника простая творческая работа – наилучший вариант. Как только, – тут она опомнилась, былая тяжесть вновь сдавила грудь, – закончится всё это… Короче говоря, ты понял, повторяться не стану.

– Хоть какие там условия?

– Аркаш, мне мой собственный отец первое время на работе не платил зарплату, прежде чем я не научилась делать что-то полезное, а ты хочешь, чтобы чужие люди тебя приняли с распростёртыми объятиями. Если предложат бегать помощником, иди в помощники.

Вспоминая впоследствии этот разговор с сестрой, Аркадий удивлялся, как они могли мусолить тему его будущей работы, когда в соседней комнате стоял гроб с трупом близкого человека, и каждый раз приходил к выводу, что рядом со Светой подобное поведение выглядело вполне закономерным, ему было не о чем с ней более говорить.

– Где хоть находится твоя контора?

– Нормально находится, в центре, не беспокойся, они совсем не нищие, и руководитель у них тоже порядочный, образованный мужчина, судя по всему, увлекается искусством, плохо тебе там не будет.

– Дело в не хорошо или плохо…

– А-а, понимаю. Меня тоже, когда училась, так расхваливали, так расхваливали, что я в конце концов охотно поверила в свою исключительность. Слонялась с умным видом по библиотекам, читала научные журналы, чтобы быть в курсе, сама написала несколько статей в сборники типа «Молодой экономист» или «Материалы молодёжной конференции «Наука и свобода предпринимательства» за 1999 год» и прочее, так свои студенческие годы и сгубила. А когда пошла на работу, выяснилось, что я ничего не умею.

– Хочешь, верь, хочешь, нет, но нечто мы с дедом обсуждали буквально позавчера.

Света в очередной раз вытерла время от времени тихо стекавшие слёзы зажатым в кулаке носовым платком.

– Да, дедушка был мастак мозги вправлять.

– Ты с ним тоже имела беседы?

– В последнее время совсем нет, а в институте бывало. Когда он только-только вышел на пенсию, не знал, чем себя занять, мне приходилось частенько к нему наведываться, у нас с отцом по этому поводу возник негласный уговор, что сюда являться буду именно я. Правда, складывалось впечатление, что дедушка не особо хотел меня видеть, мало слушал, много поучал, причём безапелляционно и с усталым видом, а стоило мне долго разглагольствовать о своей будущей профессии, так просто махал рукой, брался за газету или включал телевизор.

– Странно, со мной он ничего подобного себе не позволял.

– Ты не успел ему надоесть, к тому же ты – младшенький, любименький, – она тихо улыбнулась странной улыбкой, которая, тем не менее, очень органично смотрелась на её простом безыскусном лице.

– Ревнуешь? – попытался пошутить Аркадий.

– Нет, смысла нет, это я просто так, – почти пробормотала Света со вновь потухшим лицом.

В квартире успело перебывать более двух десятков человек. Оксана сначала Аркадия со Светой, потом и Геннадия Аркадьевича потихоньку поочереди загоняла на кухню, чтобы они поели. Этой ночью она осталась здесь с мужем, молодого человека домой отвезла сестра. Он сразу лёг спать, а утром, как и давеча, опять не хотел вставать, возвращаться после исцеляющего забытья к горю и надрыву реального мира.

Похороны прошли торжественно, но спокойно, присутствовало человек 35-40, не меньше. Большинство из них отвезли на двух автобусах из зала погребальной конторы на кладбище, где состоялась гражданская панихида с речами бывших коллег, тех, кто заступил на место прежней службы Безроднова Аркадия Ивановича, и, как ни странно, двух друзей, о которых ранее никто ничего не слышал, не знал, чем те занимаются, что их связывало с покойным, как они с ним познакомились. Странно потому, что сам Аркадий Иванович, будучи человеком весьма сдержанным особенно под конец жизненного пути, не стал бы выступать на похоронах, а ещё потому, что даже их речи не пролили света на то, откуда они его знали, а ведь в подобных обстоятельствах об этом говорят в первую очередь. Потом та же процессия в том же составе отправилась в ресторан на поминки, где также было сказано немало скорбных слов сдавленным голосом, однако в разговорах между присутствовавшими то и дело проскальзывали шуточки и смешки. В воздухе носилось едва уловимое облегчение.

По правде сказать, уже в начале выступлений у гроба, Аркадий стал скучать и тяготиться обязанностью присутствовать на мероприятии, не чувствуя ни малейшей вины. Он понимал, что дед посчитал бы данную панихиду излишней, не соответствующей своему характеру, однако и ругать за неё тоже бы не стал, но, как человек разумный, позволил бы попрощаться с собой так, как хотелось его близким, и с ним нельзя не согласиться. А Аркадий по-своему уже попрощался, он и скорбь об умершем считал более проявлением эгоизма нежели любви к нему. Молодой человек понимал, что люди не желают расставаться с частью своей жизни, той частью, которую наполнял покойник, а вовсе не с ним самим, им жаль, что отныне она обеднеет, и жаль лишь настолько, насколько это произойдёт. Такое знание дорогого стоит и обретается лишь на собственном опыте и лишь определённым типом людей, для которых ясность суровой действительности предпочтительней любого благостного тумана иллюзий, а ещё людей смелых, не стесняющихся признаться в скромном значении собственной личности и её ограниченных возможностях. Но как бы там ни было, первое условие Аркадий выполнил не вполне.

Оно и понятно, дед много значил для их семьи, он являлся её стержнем, поэтому (а ещё из-за возраста) растерянность парня казалась вполне объяснимой. Имелся и другой момент: он испытывал те же чувства, что и после смерти матери. Будучи безусловно добрым по натуре, Аркадий искренне сожалел, видя горе ближних, ему хотелось чем-нибудь им помочь, объяснить, что жалеют они себя, а ушедшему человеку уже всё безразлично, посему со смертью нужно просто смириться, однако наталкивался на глухую стену окончательного, ни с чем не сравнимого отчаяния и пасовал. Именно поэтому, а не из-за самой смерти, у него в голове варился сумбур из мыслей, ощущений, непонятных стремлений и опасений, переходящих друг в друга, то забывавшихся, то вспыхивавших вновь, то бессознательно вытеснявшихся от страха или