– Ткань груди похожа на заварной крем – вот что пришло мне тогда в голову. Ну как тут не сравнить себя с Сагавой?

– Так ты нашел внутри насекомых?

– Нет, конечно, – сказал Аростеги. – Конечно, нет. Но потом, когда Селестина оправилась, она была так довольна, так счастлива, что поднимать этот вопрос не хотелось и отвечать на него тоже.

Разрезав Наоми с помощью фотоаппарата, Аростеги впал в задумчивость, а скорее, даже вошел в ступор – он явно выпил больше нее, и Наоми попыталась вывести профессора из этого сумеречного состояния, предложив нарисовать на его щеке одну или две слезы, а предварительно обсудить, следует ли закрасить слезы, что будет означать совершенное убийство, или оставить контур пустым, имея в виду покушение на убийство. Затем Наоми хотела плавно перейти к обсуждению другого вопроса: почему же Селестина из апотемнофилика с одной грудью, пребывающего на седьмом небе от счастья, превратилась в изуродованный труп, – но после того как Аростеги согласился на две закрашенные слезы (ничего не объясняя насчет двух убийств, которые, как они договорились, такой рисунок должен символизировать) и Наоми нарисовала их на его влажной правой щеке фиолетовым маркером, Аристид обмяк, стал валиться с ног, и пришлось укладывать его в постель, как маленького (в ее постель, настоял профессор), а перед этим помочь ему, шатавшемуся, на заплетавшихся ногах подняться по лестнице, практически взвалив на себя его горячее, потное тело.

Утром Наоми обнаружила, что, по-видимому, заснула рядом с Аростеги. Ноутбук стоял открытым на полу – ночью она сидела там, прислонившись спиной к кровати, упершись ногами в стену, и смотрела фотографии Наоми, исполнявшей роль Селестины на операционном столе. Лежа в постели, Наоми грезила, что она и есть Селестина, разрезанная Тина, только не на операционном столе. Она находилась в легендарной парижской квартире Аростеги и лежала на маленькой, неудобной мраморной столешнице, а слегка преображенный в духе фотореализма Ари разделывал ее и ел, заботливый и благодарный, смакуя и расхваливая каждый ее кусочек, сама же Наоми поощряла его разделывать ее и дальше и, конечно, отрезать ей груди, а в конце концов и голову, которая все прекрасно осознавала и не переставала нежно улыбаться, даже когда профессор принялся есть губы. Когда Наоми повернулась к спящему Аростеги, период полураспада сна еще не закончился – она даже испугалась: вдруг ее голова сейчас отвалится и, ударившись о его плечо, отскочит на пол, как футбольный мяч? Но профессора в постели уже не было. Сделав два шага по направлению к ванной, Наоми ощутила, что ее подхватила мощная волна забвения, поднявшаяся из сна, из глубоких вод бессознательного; несомая волной Наоми переживала катарсис, чувство освобождения, сближавшее ее с Аростеги, от которого это чувство, вероятно, и исходило, ведь он, конечно, искал забвения даже в самых обыденных ситуациях. На раковине, за краном с горячей водой Наоми обнаружила смятую косметическую салфетку в фиолетовых разводах – видимо, Аростеги смывал со щеки нарисованные слезы. Означало ли это, что он очистился от греха убийства Селестины и метафорического убийства Наоми?

На первом этаже профессора тоже не оказалось. Наоми осталась в доме одна. Прошло три дня, Аростеги так и не вернулся.

Оглушительный стук в дверь напугал Наоми; несколько минут он сидела, съежившись от страха, в спальне Аростеги и только потом осмелилась выйти, потихоньку спустилась по лестнице, вздрагивая от каждого нового удара, чтоб посмотреть, кто же вознамерился посягнуть на ее одиночество. Когда-то сама Наоми впервые подошла к дверям дома Аростеги и постучала, и этот эпизод накладывался в ее сознании на сегодняшний визит незнакомца, только теперь уже она превратилась в осунувшегося, небритого отшельника, неврастеника-философа – даже ее немытые волосы словно поседели, – а неизвестный у двери играл, сам того не зная, роль вновь прибывшей Наоми. За три дня она полностью погрузилась в жизнь Ари, которую теперь олицетворял этот дом и вся его обстановка, поэтому отчасти и произошло смещение самоидентификации, а с другой стороны, оно было преднамеренным: Наоми хотелось перевоплотиться в Аростеги. Она еще не смыла с груди хирургическую разметку, как Ари смыл со щеки татуировку убийцы, старательно нарисованную заботливой Наоми. (В этом она увидела оскорбление и даже намек на разрыв.) С того вечера в саду, когда Аростеги оперировал ее, Наоми еще не переодевалась, не выходила из дому, чтоб раздобыть еды, и, что совсем уж ненормально, не лазила в интернете, даже не открывала ноутбук и не включала планшет. Обшарив все ящики, полки, шкафы и комоды в доме, Наоми вовсе не чувствовала себя злоумышленницей, вторгшейся в частную жизнь Ари, – именно потому, что он ушел, не сказав ни слова, и не вернулся, таким образом отказавшись от самого себя, отказавшись от Аростеги, поселившегося в этом домике в Токио, покинул его, как рак-отшельник покидает раковину – свое временное пристанище, когда она становится ему мала. А благодарная Наоми заползла в эту раковину и стала ее новым жильцом – самкой Аростеги, похожей на Селестину, но все-таки не Селестиной.

С тех пор как стемнело, Наоми еще не спускалась вниз. Теперь она зажгла те самые тусклые, бледные лампы, светившие ей, когда она впервые вошла в этот дом, и ощущение дежавю – у входа стоит Наоми – усилилось настолько, что, открывая раздвижную дверь, она уже приготовилась обнаружить за ней саму себя. Увидев на пороге женщину в строгом темно-синем деловом костюме и рубашке с отложным воротничком, явно очень расстроенную и едва сдерживавшую слезы, Наоми пришла в замешательство, ведь она действительно узнала эту женщину и не понимала, как такое может быть. Та смотрела на Наоми во все глаза, ее сжатая в кулак рука, которую она не успела донести до двери, застыла в воздухе, рот приоткрылся от удивления и разочарования – увидеть Наоми женщина явно не ожидала.

– Qui êtes-vous?[34]– спросила она, едва сдерживая непонятное Наоми возмущение.

– Я Наоми. А вы?

Грозная, сжатая в кулак рука медленно опустилась – очевидно, сейчас она жила своей жизнью.

– А где Ари? Ари живет здесь? Вы живете здесь вместе?

Услышав ответ Наоми, женщина перешла на английский и говорила уверенно, решительно, с легким франко-немецким акцентом.

– Да, Аристид Аростеги живет здесь. Но сейчас его нет дома. Скажите, пожалуйста, как вас зовут?

– Я его подруга. Я ждала его, а он так и не пришел…

Ее узкое лицо вдруг сморщилось, она разрыдалась, отвернулась, смутившись, и тогда Наоми увидела смешное оттопыренное ухо и убедилась, что перед ней аудиолог Аростеги – и Ромма Вертегаала – Элке Юнгблут.

Наоми ввела ее в дом, усадила в ячеистое кресло-мешок, принесла чашку горячего чая и пачку салфеток из ванной, с помощью которых Элке решительно разделалась с непослушными слезами и соплями.

– Мне не сразу удалось выйти на профессора Мацуду из Тодая. Ари сказал, через него можно связаться при необходимости. Он не хотел сообщать свой адрес напрямую. Сказал, что не хочет подвергать меня опасности. Я ведь гражданка Франции, а он – подозреваемый в громком убийстве. И так далее. Однако я должна была приехать в Токио, чтобы встретиться со специалистами из Корейской Народно-Демократической Республики. Я аудиолог. Некоторые наши слуховые инструменты производятся в Северной Корее. Ари вам не рассказывал, что носит слуховой аппарат?