парные башни, построенные рядом с Ходадад-билдингом. – Они идут в те офисы. И еще там, чуть дальше, есть базар. С дорогими ювелирными магазинами. По этой дороге ходит много богатого народу. А с другой стороны, минутах в двадцати ходьбы, – два кинотеатра. Приток зрителей гарантирован.

Закончив осмотр стены, уличный художник достал из своего рюкзачка мелок и сделал пробный набросок.

– Да. Отлично, – сказал он, потом, сморщив нос, добавил: – Только больно уж воняет.

– Это правда, – согласился Густад. Он удивился тому, как долго художник не решался это сказать. – Бессовестные люди используют стену как уличный туалет. Глядите! Вон один из них!

У дальнего конца стены неподвижно и молча стоял человек, слышалось только журчание струи, да из середины фигуры, сверкая в свете уличного фонаря, лилась жидкая дуга.

– Эй! – крикнул Густад. – Бай-шарам будмас![203] Вот я тебе оторву твой худди[204], негодяй!

Струя тотчас прекратилась. Мужчина дважды встряхнул рукой, шустро заправился, застегнул брюки и исчез.

– Вы видели? – сказал Густад. – Ни стыда ни совести. Вот от этого и вонь. Но когда вы нарисуете здесь свои священные рисунки, никто такого себе больше не позволит. – Заметив нерешительное выражение на лице собеседника, он поспешил добавить: – Прежде всего мы отскребем и отмоем всю стену.

Уличный художник немного подумал и согласился.

– Я могу начать завтра утром.

– Чудесно, чудесно. Только один вопрос: вы сможете покрыть рисунками все триста футов? Я имею в виду, знаете ли вы достаточно богов, чтобы заполнить всю стену?

Художник улыбнулся.

– Это нетрудно. Если понадобится, я могу и триста миль покрыть рисунками, учитывая обилие разных религий с их богами, святыми и пророками – индуистскими, сикхскими, иудейскими, христианскими, мусульманскими, зороастрийскими, буддистскими, джайнистскими. Да и одних индуистских хватило бы. Но я люблю их смешивать, представлять разнообразие в своих рисунках. Так мне кажется, что я способствую распространению терпимости и понимания в мире.

Густад был впечатлен.

– А откуда у вас такие богатые познания во всех этих религиях?

Художник снова улыбнулся.

– У меня степень бакалавра по религиоведению. Моей специальностью было их сравнительное изучение. Разумеется, это было до того, как я перешел в художественное училище.

– Вот оно что! – воскликнул Густад. Они договорились встретиться на следующее утро очень рано, когда придет подметальщик улиц. Позже тем вечером он сказал Дильнаваз:

– Можешь доложить своему никчемному, наплевавшему на ИТИ сыну, когда он в следующий раз придет тебя навестить, что у бедного уличного художника две степени бакалавра в гуманитарной области.

На рассвете, когда подметальщик выгреб ночные отходы, Густад уговорил его с помощью пятирупиевой банкноты вымыть стену. Он дал ему жесткую проволочную щетку, чтобы он хорошо отскреб поверхность.

Художник прибыл с рюкзаком, лампой «Петромакс»[205] и небольшой постельной скаткой.

– Сейчас взойдет солнце, – сказал Густад, – и стена быстро высохнет.

Спустя три часа, когда он направлялся в банк, художник уже работал вовсю над первым рисунком. Густад понаблюдал, пытаясь определить объект, и наконец поинтересовался:

– Простите, можно спросить: это кто?

– Тримурти – триада: Брахма, Вишну и Шива – Бог-Создатель, Бог-Хранитель и Бог-Разрушитель. Вы не возражаете против них, сэр? Я могу нарисовать что-нибудь другое.

– О нет-нет, прекрасно, – ответил Густад. Он бы предпочел для открытия стены изображение Заратустры, но понимал, что эта триада будет способна усовестить гораздо больше мочеиспускателей и дефекаторов. Когда он возвращался вечером, художник уже зажег свой «Петромакс». Триада была готова, так же как и жестокое кровавое распятие. Шла работа над делийской соборной мечетью Джама Масджид: поскольку ислам запрещает изображать людей, художник рисовал знаменитые мечети.

– Надеюсь, дождя не будет, – сказал Густад. Сделав глубокий вдох, он удовлетворенно добавил: – Пока никакой вони. – Художник кивнул, не отрываясь от дела. – Но в эту первою ночь будьте осторожны: люди еще не знают, что на стене – священные изображения.

– Не волнуйтесь, я их предупрежу, – ответил художник. – Я собираюсь работать всю ночь. – Он отложил зеленый мелок, тот покатился по асфальту. Густад остановил его и положил в коробку. – Простите, сэр. Можно один вопрос? Не возражаете, если я буду по утрам отламывать веточку от вашей мелии, чтобы чистить зубы?

– Конечно нет, – сказал Густад. – Все так делают.

За ночь художник нарисовал еще две картины: Моисея с Десятью заповедями и Ганапати Бабу[206]. На восходе он добавил несколько завитушек к телесного цвета хоботу последнего, потом взял белый мелок, чтобы написать заповеди на каменных скрижалях Моисея.

В течение нескольких следующих дней стена заполнилась богами, пророками и святыми. Проверяя воздух каждое утро и каждый вечер, Густад радостно отмечал, что никаких дурных запахов в нем нет. Москиты и мухи перестали быть наказанием божьим, как раньше: с исчезновением питательной среды их количество радикально сократилось. «Одомос» в Ходадад-билдинге стал рудиментом прошлого. Дильнаваз и Густад убрали из-под ламп плоские блюда, khumchaas, tapaylis[207], так как исчезла необходимость использовать их в качестве москитоловок.

Благочестивые лица – одни суровые и мстительные, другие добрые и по-отечески приветливые, со стены днем и ночью наблюдали за дорогой, за движением транспорта, за пешеходами. Натараджа[208] исполнял свой космический танец, Авраам высоко заносил топор над Исааком, Мария баюкала младенца Иисуса, Лакшми одаривала изобилием, Сарасвати распространяла мудрость и знание.

Но по мере того как стена подвергалась подобной трансформации, художника стали посещать опасения. Проект, более грандиозный, чем все его когда-либо выполненные рисунки на асфальте, внушал ему беспокойство. За долгие годы жизнь его обрела некоторый ритм: приход, творение и стирание. Что-то вроде: сон – пробуждение – потягивание. Или: еда – переваривание – очищение; цикл, гармонирующий с током крови в жилах и циркуляцией воздуха в легких. Он научился презирать слишком долгое пребывание на одном месте и откладывание ухода, ибо они – родоначальники самодовольной рутины, коей следовало избегать любой ценой. Странствие – случайное, незапланированное, в одиночку – вот что дает наслаждение.

Однако сейчас возникла угроза его прежнему образу жизни. Доброжелательное окружение и солидность длинной черной стены снова пробуждали в нем обычные источники человеческих печалей: стремление к постоянству, к корням, к чему-то, что он мог бы назвать своим, к чему-то неизменному. Разрываясь между желанием уйти и желанием остаться, он продолжал работать, чувствуя себя не в своей тарелке, растерянный и недовольный. Свами Даянанда, Свами Вивекананда, Богородица Фатимская, Заратустра и множество других святых заняли свои места на стене – места, предопределенные им уличным художником, и все вместе ждали неопределенного будущего.

Глава тринадцатая

I

Вой сирены воздушной тревоги врывался в банк через открытые окна. Теперь для Густада эти повышающиеся и понижающиеся завывания были предвестием лучших времен, когда он освободится наконец от леденящего