начал собирать истории. Тогда он не думал становиться рассказчиком. Он начал охоту совсем близко, в Британском музее, где наткнулся на глиняные таблички, повествующие о герое Гильгамеше. Братья унаследовали крупную сумму от мамы, и свою долю Артур потратил на путешествие по миру. Он находил истории в самых неожиданных местах. В Хельсинки, в музее, он увидел полотно Аксели Галлен-Каллелы[91], изображающее мать Лемминкяйнена, и напал на след рассказов из «Калевали», а в Камбодже, во время своей последней поездки, нашел изображение смерти Камы в виде каменного рельефа отдаленного храма.

Я поинтересовалась, не думал ли он продолжать играть, пока искал свои рассказы.

– Да, но не в тот период, – ответил он. Именно тогда музыка была невозможным для меня языком. В ней слишком много чувств.

– Нужно было обойтись без инструмента несколько лет, – сказал он. – Но, как видишь, я завел себе новую виолончель. Бывают в жизни времена, когда неверно хвататься и за одно, и за другое.

В то же время ему пришлось искать, на что жить. Он начал печь. Это, разумеется, кое-какое отношение имело к отцу, который, по словам мамы, – редкая оговорка после лишнего бокала портвейна – был пекарем. Артур не знал, правда ли это, но ему нравилось печь. К тому же эти занятия легко удалось объединить. Печешь и рассказываешь.

Я положила голову ему на грудь, пока он говорил. Как на деку виолончели. Голос звучал как будто больше из его тела, чем изо рта. Слушая его, я думала: это – то, что он мне сейчас рассказал, – и есть его внутренний сундук, ковчег из чеканного золота.

Откуда мне было знать, что и в нем что-то хранилось: маска, лицо. Бесценная. И непредсказуемо хрупкая.

Ночь. Я у экрана компьютера. Ко мне вернулось желание продолжить работу над шрифтом. Про себя я прозвала мою новую движущую силу «энергией Q». «Q» – моя любимая буква; знак, который символизирует все редкое, и я знала термин «энергия Q»[92]: количество энергии, высвободившееся в результате ядерной реакции.

Можно ли расширить буквы, зарядить их более высоким напряжением? Несколько недель я экспериментировала, включая крошечные, едва различимые глазом, фрагменты из нелатинских знаков в мой алфавит. Слова дальновидной мамы Артура засели у меня в памяти: единственное, что спасет нас как вид, – это способность мириться с различиями. Я стремилась нарисовать «а», в которой читатель подсознательно видел бы отблеск арабского знака, тень малазийского, след китайского. Когда я распечатала первый тестовый лист с обновленным шрифтом – я снова выбрала один из своих постоянных пробных текстов, пару сцен из «Ромео и Джульетты», – то увидела, что алфавит сделался ориентальнее. Письмо выглядело красивее, и когда ты его читал, слова, предложения, казались чужеземными и вдохновляющими. Я была чрезвычайно довольна. И все же одна мысль меня тревожила.

Возможно, благодаря богатству хрупкой мелодии японской бамбуковой флейты, которая доносилась из колонок у меня за спиной, как-то вечером у меня зародилась новая идея, сродни предыдущей: я начала переносить элементы одних букв в другие. Я взяла крошечный фрагмент из «r» и добавила его в «h». Поймала себя на том, что думаю о каждом знаке как о чем-то органическом и о том, что занимаюсь формой генной инженерии, нахожусь в лаборатории молекулярной биологии. Дома у Элен я уже убедилась, что эфиопское письмо похоже на хромосомы. Может, поэтому я и назвала шрифт Cecilia? Потому что знала – в конечном счете я исследую себя саму?

В сущности, меня никогда и не покидало ощущение, что я работаю с кодовой системой, которая связана с самой жизнью. Я поменяла местами вертикальные штрихи в «М». Мелочь? Мне кое-что вспомнилось – что гены во многих хромосомах у шимпанзе и человека совпадают, но следуют в разном порядке. Раз так, то как насчет алфавита? Может, и в нем даже мельчайшее изменение приведет к непредсказуемым последствиям?

Установив последнюю модификацию шрифта, я распечатала новую тестовую страницу. Я выбрала те же сцены из «Ромео и Джульетты». И когда я прочла об их первой встрече – реплика Ромео: «Она затмила факелов лучи![93]», – то ощутила потрескивание в голове.

Реплика Джульетты «Одна лишь в сердце ненависть была – /И жизнь любви единственной дала» отозвалась во мне разрядом. Мой взгляд не просто скользил по словам, не встречая сопротивления, но смысл слов проникал в меня. Синапсы искрили, мысли в голове ветвились – они множились даже быстрее, чем когда я сидела в стволе дуба у дедушки.

После, совершенно измотанная, я гадала, что же произошло. Могла ли новая гарнитура оказаться такой же действенной, как генетическая модификация? Мог ли текст, набранный новыми буквами, заставить человека испытывать другие чувства, вести себя иначе, чем обычно? Занималась ли я чем-то предосудительным? А что, если мое предприятие действительно увенчается успехом – что, если такой шрифт попадет в дурные руки? Я разом поняла, почему Ханс-Георг Скай так волновался, так боялся. Почему он думал, что за ним следят, не хотят позволить достичь своей цели.

– Что за историю тебе рассказала женщина на мосту? – спросила я как-то вечером.

К тому времени он сидел и занимался уже долго, проигрывал один и тот же пассаж снова и снова и по-прежнему оставался недоволен. В конце концов он с силой ударил конским волосом смычка по обечайке, как будто нерадивому инструменту нужно было преподать строгий урок. Лицо исказила гримаса. Я задала вопрос, чтобы направить его мысли в другое русло.

– Это была история о Шахерезаде из «Тысячи и одной ночи», – сказал Артур. – Она спасла жизнь и себе, и бессчетному количеству других людей, потому что знала много историй.

– Я как-то раз видела в пекарне хлеб, названный в честь Шахерезады.

– Мой лучший рецепт, – отозвался он.

Последняя протяжная мелодия сякухати стихла, и одновременно у меня самой как будто закончился воздух. Я уже много часов кряду ничего не ела, даже лапшу. Случалось, я истолковывала свой интерес к знакам как печальную одержимость, может быть даже как манию, граничащую с безумием. Но благодаря мысли об Артуре, которая все чаще посещала меня во время работы, я ясно увидела связь между письмом и любовью. И я вспомнила, как все начиналось, как я впервые обнаружила эту связь – письмо как любовь.

Выбор академии художеств, как я уже упоминала, не был чем-то само собой разумеющимся. Школьные лекции Чернослива о Платоне многое объясняют, но отнюдь не все. По окончании школы я по-прежнему сомневалась, что делать, и я решила – не читая Марко Поло