уж так, чем череда нечленораздельных звуков. Я вспомнила запруды, которые мы по весне строили в детстве, лихие песочные дамбы поперек улицы, которые внезапно сметало, а затем вода устремлялась во всех направлениях.

Вместо этого мы лежали и болтали о другом. О важных мелочах. О том, что «Ронсон Премьер» – зажигалка на все времена, о том, как Билл Эванс исполняет «My Foolish Heart»[94], о том, какое средиземноморское мезе вкуснее – из виноградных листьев или фасоли с кунжутом. По утрам откуда-то издали доносился звук колоколов, как будто каждый день был праздником.

Мне разрешили заглянуть в черный блокнот. Почерк легко читался – еще бы, ведь он писал капителью. Страницы содержали короткие обрывки историй, которые нередко вызывали у меня смех. Как-то раз я прочитала пару из них вслух и спросила, где он раздобыл такие хорошие рассказы.

– Это не истории, а рецепты хлеба, – сказал он.

Порой влюбленные уверяют, что хорошо знают друг друга – настолько, что один может угадать мысли другого. Для меня все было иначе. Я никогда не знала, о чем думает Артур, и это мне нравилось в нем больше всего. В шикарной квартире Йона Людвига я ощущала себя запертой в тесном чулане. Скромная спальня Артура ширилась постоянно. Я еще никогда не бывала в комнате больше. И в то же время было что-то в этом внезапном широком обзоре, что пугало, создавало подозрение, что наша любовь чересчур идеальна.

Однажды я показала ему лист бумаги с последней версией шрифта Cecilia, только алфавит, заглавные и прописные буквы, в обычном и курсивном начертаниях. Я была горда. Я думала, он должен увидеть, какой революционной мощью наполнены буквы, хотя они точь-в-точь похожи на другие наиболее широко используемые в наше время гарнитуры.

Восторга не последовало. Он изучил распечатку, и снова – я вспомнила его визит ко мне домой, когда он просматривал распечатки тестовых страниц «Страданий юного Вертера» – с таким выражением лица, как будто не совсем понимает мое ликование, энергическую серьезность, пафос, которые я выказываю. Или хуже: критически настроен по отношению к письму в целом.

– Разве буква не всегда убивает? – спросил он.

Фраза прозвучала как цитата[95].

– Разве мысль не стиснута буквами, как решеткой?

– Ничего подобного! – огрызнулась я.

Меня это ранило. Я хотела сказать, что буквы способны разорвать петли привычного мышления, что совершенное письмо животворяще, но не смогла сформулировать. Да и примеров у меня не было.

Он не стал развивать эту мысль, но все же спросил:

– А что ты, собственно, ищешь?

Прямой вопрос застал меня врасплох. Что я ищу? Золотые буквы? Священный Грааль? Волшебные свойства письма? Может, я ошибаюсь. К чему вообще эти поиски? Неужели роли королевы норвежской рекламы мне недостаточно? Откуда во мне это метафизическое, неопределимое стремление туда, куда, по моему мнению, буквы могут открыть двери? Я смирно лежала на матрасе и смотрела на икону, висящую на стене.

Невольно думала о другом. Или, может, мне только казалось, что это другое. Я думала о моих прежних возлюбленных. И об Артуре. О том, как у нас с ним все иначе. Такой контраст наводил на мысли о том, не находится ли любовь – то, что мы называли любовью, – в зачаточной стадии. А что, если она вмещает иные возможности, которые только и ждут нас?

Должно быть, я надолго задумалась.

Он повторил вопрос:

– Что ты ищешь?

– Знаки любви, – сказала я.

– Ты имеешь в виду символы?

– Знаки. Знаки, которые создают любовь.

Казалось, он вздохнул с облегчением.

– Пожалуйста, – сказал он и наклонился ко мне, – вот тебе один.

Он поцеловал меня.

– Вот тебе еще.

Он поцеловал меня снова.

Холодным утром в начале апреля, когда долговязые сосульки свисают с козырьков крыши, мы валялись в постели уже несколько часов, слушая музыку или болтая о шмелях, пряничных домиках, визитных карточках и об австралийской скале Улуру – мы оба там бывали. Я снова попыталась сказать то, что хотела сказать больше всего, о нем, о нас. Но слова снова застряли в горле или в сознании, и, как и многие до меня, я была вынуждена капитулировать, почти с раздражением, и прибегнуть к самому короткому и самому избитому из всех заявлений. Я сказала:

– Я люблю тебя.

Я лежала возле него на матрасе и произносила это вполголоса, «Я люблю тебя», и как только я это сказала, то до меня дошло, что это впервые. Я никогда не произносила эту фразу как свою собственную. Только сейчас, на тридцать шестом году моей жизни, в ее зените, эти слова, которые раньше были «* * *», стали возможны. Выговорив эту фразу с определенной интонацией и вибрацией голоса, которая при любых обстоятельствах заставила бы Артура понять, что именно я имею в виду, я захотела попробовать его записать. И у меня получилось. Я писала его снова и снова. Я писала его на разноцветных клейких листочках, «Я люблю тебя», и я носилась по квартире Артура, расклеивая их повсюду, на зеркало, в холодильник, под крышку унитаза, ему в ботинки.

Он улыбался, но смотрел на меня удрученно, как будто все эти записки только умножали его скепсис.

Я не уверена, но, возможно, мысль, отблеск чего-то параллельного сразили меня где-то в самой глубине подсознания: если, произнеся фразу, которую долго считала истрепанной и затертой до дыр, я все равно ощутила такое ликующее удовлетворение – не означает ли это, что в своей погоне за новыми буквами я нахожусь на ложном пути?

В одно из этих весенних утр я проснулась от стука по клавиатуре в моей собственной квартире; я могла поклясться, что кто-то проворно, с уверенностью профессионала работает за компьютером в моем кабинете. Я набросила халат, но, добравшись до комнаты, никого там не обнаружила. Приснилось? Несколькими часами позже я включила компьютер и, открыв последнюю версию Cecilia, обнаружила, что некоторые внесенные неделю назад изменения отсутствуют. Я еще не успела создать резервную копию. Либо я случайно удалила файл, когда наводила порядок в версиях шрифта днем ранее, хотя это на меня не похоже, либо кто-то, как бы маловероятно это ни звучало, залез ко мне в компьютер и сделал это. Отчего-то я сразу заподозрила мужчину в безупречном черном костюме, который позвонил мне в дверь прошлым вечером, относительно молодой мужчина, который хотел мне что-то предложить. Насколько я знаю, это могло быть кабельное телевидение или сигнализация. Но я тут же пробурчала «не интересует» и закрыла дверь, поскольку недолго думая зачислила незнакомца в категорию «церковники».

Я решила, что, должно