нужно получить паспорт. Почему нельзя просто взять листочки с образцами моего почерка, спрашивала его я. Они ведь скажут обо мне все.

Я много писала. С восторгом ощущала, что письмо несет меня вперед. Ряды взаимосвязанных букв сплетались в кокон, создавали условия для метаморфозы. Скоро мне предстояли первые соприкосновения с телом мальчика. Мальчик, который мне нравился, написал свое имя, медленно, как можно красивее, у меня на ладони. Щекочущее наслаждение. С того момента я уже не могла решить, чего мне хочется больше: выводить буквы самой или дать другим писать обо мне, на мне.

Это случилось тем же вечером, через неделю после начала наших с Артуром отношений. Возможно, мне вот-вот предстояло впервые стать собой. Два переживания сразу: быть любимой мужчиной, на котором мне можно писать. Не знаю. Я лежала на матрасе в комнате цвета охры, которая постепенно темнела, пока я рисовала буквы по спине Артура, аккуратно выводя их кончиком ногтя. Таким был истинный шрифт. Тактильным. По теплой коже. Вплотную к истории, которой еще не знаешь. Нынешние узоры, которые оставлял мой ноготь, были способны проложить путь. Мне вспомнилось ощущение бессилия, когда я писала по дедушкиной старой, мертвой коже, под локтем. Какой контраст. На этот раз знаки на теплом теле Артура были письмом, которое твердило: «Жизнь. Жизнь. Жизнь».

– Что ты пишешь? – спросил он.

Я подумала: «Люблю тебя, сокровище мое». Мамины слова. Я не сказала этого вслух. Ответом на вопрос стал мой поцелуй.

По полу были рассыпаны ноты. В затухающем зимнем свете из окна я различила имена – Сен-Санс, Прокофьев, Бриттен. Я лежала так близко к невысокой книжной полке, высотой с прикроватный столик, что могла разглядеть кое-какие заголовки: сборники сказок со всего света, но с ними и другую литературу, книги, которые у меня не ассоциировались с историями, Маркс, Дарвин, Фрейд. И без перехода, пара романов, о которых я много знала, «Анна Каренина», «Грозовой перевал».

– Моя мама, – пробормотал Артур точно извиняющимся тоном, перехватив мой взгляд.

Он улегся на спину и указал на стену, где икона вбирала в себя все, что оставалось от света в комнате.

– Я купил ее в городе, где чуть не сиганул с моста, – сказал он.

– Того самого, с которым ты сражался?

Он улыбнулся, подтверждая мою догадку. Я думала, он шутит.

– Кто ты? – с жаром спросила я и от этого вздрогнула.

Я неосознанно рассказала ему все о себе. Но почти ничего не знала о нем.

– Рассказчик, – отозвался Артур и начал абсурдное повествование, в основу которого лег восточно-европейский рецепт хлеба, который он звал «хлебом Йозефа К.» Но вдруг осекся.

– У меня сейчас нет на него сил, – сказал он. – Это черный хлеб и мрачная история.

Он притянул меня к себе. Я вдохнула его аромат, Внутреннее Средиземноморье, запахи, которые я помнила еще с наполненной снедью дедовой кухни, а затем привозила из собственных поездок, по рыбацким городкам на Крите, из кедрового леса в Ливане, из ресторанов Александрии. Его рука скользила по моей спине, по бедрам, по рукам. Я давно думала, что следовало бы спросить его об Эрмине, но так и не смогла себя заставить. Он продолжал ласкать меня, легко, неторопливо, только кончики пальцев по коротким, наэлектризованным волоскам на теле. Больше ничего не помню. Я провалилась в сон, уткнув лицо в ямку у него на шее. Во сне я снова была на дедовом утесе, в центре мира моего детства. И хотя я спала, я знала, что здесь, в его руках, я нашла новый «пуп земли», что, приблизившись вплотную к нему, я нахожусь в самом центре мира.

Меня разбудила музыка, звуки виолончели в сопровождении большого симфонического оркестра. Концерт доносился из колонок в ногах кровати.

– Дворжак, – пробормотал Артур в ответ на мой вопрос. На его полке с дисками, между записями Каллас и Ростроповича, я обнаружила несколько альбомов Дэвида Боуи. Вечер еще не закончился. Включив несколько ламп и подкинув поленьев в огонь, Артур снова нырнул ко мне под одеяло. Когда я впервые увидела его в «Пальмире», то подумала о лице мужчины на знаменитой иллюстрации человеческих пропорций Леонардо. Даже его тело напоминало мне тот силуэт. Не столько из-за физиогномики. Или темного пламени волос ниже пупка. Но из-за того, что у Артура тоже было два тела в одном: одно тело в круге, одно – в квадрате, в нем скрывались двое. Как минимум двое. В пекарне я видела проблеск чего-то, толком не понимая, чего именно. Артур собирался формовать хлеб, но обнаружил, что позабыл добавить в тесто дрожжи. Порцию пришлось отправить обратно в тестомес. Что-то промелькнуло в его лице. Ярость, или скорбь, никоим образом не соответствовала той незначительной промашке. Судя по языку его тела, можно было заключить, что настал конец света.

Я перекатилась по матрасу поближе и обвила его руками. Ему нравилось. Ему, по всей видимости, это нравилось больше всего. Ресницы снова опустились, уголки губ растянулись в улыбке. Меня все еще разбирало любопытство, мои ладони детектором блуждали по его телу: в поиске скрытых подсказок.

На одной ноге мои пальцы нашли продолговатый ожог. Поверхность была шишковатой и отличалась от остальной кожи цветом, почти как кусок карты. Опередив мой вопрос, он выключил музыку и рассказал предысторию. Он ночевал в лесу и проснулся оттого, что его спальный мешок горит.

– Никогда не ложись слишком близко к костру, – сказал он.

Мои пальцы бродили по нему – и достигли ожога, словно жаждали его исцелить. Его зрачки отражали свет лампы. Радужки больше не казались разбитой льдиной. Мне почудилось, что похожие на стекло кусочки сплавляются воедино и складываются в новый узор, и в то же время в них появляется больше цветов, больше света. Я показала ему ладони, мои собственные ожоги.

– Я нашла сундук с золотом, – сказала я.

Сбоку на груди у Артура было большое, но бледное родимое пятно. При желании в нем можно было разглядеть лицо, профиль. Артур утверждал, что это единственный портрет его отца, какой у него есть.

Я продолжала донимать его своими открытиями, спрашивала об отметинах от прививок, о шрамах после операций на колене, где на коже по-прежнему виднелись точки от швов. Россыпь родинок на плече была точь-в-точь пирамиды плато Гиза, включая Пирамиды цариц и Сфинкса. Он носил на теле вырезанные надписи, знаки, говорящие куда больше, чем какая угодно татуировка. На что бы я ни указала, на все у него находилась история, как будто сосок, веснушки, экзема, золото на коренном зубе были оглавлением в