– Да. Оно использовалось при создании атомной бомбы в ходе реализации проекта «Манхэттен» и означает, что людям следует сообщать лишь те сведения, которые нужны для их работы.

– Хорошее правило, – сказал Вайнштейн. – Подходит для всего. Для работы в правительстве. Для полиции. В семейной жизни. Ты действительно считаешь, что твоей жене следует знать об этой безумной бабе из Индианы?

– Нет. Во всяком случае, не сейчас.

– Что значит – не сейчас? Никогда! Ты сказал, что у тебя прекрасный брак. Какого же дьявола ты намерен его разрушить?

– Может, оставим на время эту тему? – сказал Деймон. – Но коль скоро речь зашла о браке, то ответь, почему ты не женился вторично?

– Мне хотелось бы сказать, что я однолюб, – ответил Вайнштейн. – Но это было бы ложью. Женитьба… – Он пожал плечами, сделал большой глоток пива и продолжил: – Да кто же пойдет за меня? Старый жирный отставной коп с рожей, похожей на каменистое побережье, и пенсией, которой хватает лишь на мясо да картошку. Кто мне, по-твоему, может достаться? Старая дева учительница, от которой в панике бежали все встречавшиеся ей мужики? Или вдовица с крашеными волосами и сиськами до пояса, дающая объявление в газетах о том, что ищет себе в компаньоны разделяющего ее вкусы джентльмена? А может быть, это будет разведенная женщина с пятью детишками, способная вынести брак с отставным копом только потому, что ее благоверный служил в транспортной полиции? – Он прикончил пиво одним могучим глотком. – Я питаю огромное уважение к двум объектам – к себе и к сексу. И вот я утратил и то и другое, произнеся лишь одно вонючее слово: «Согласен». – Вайнштейн мрачно глянул на стоящий перед ним пустой стакан и продолжил: – Согласно догмам еврейской веры, супруг в случае смерти жены должен взять себе в жены ее сестру. Поскольку к жене у меня было чувство преходящее, то я с удовольствием бы так поступил.

– Так в чем же дело?

– У моей жены не оказалось сестры. – Он хрипло захохотал, как театральный комик, получивший удовольствие от собственной шутки.

– Неужели ты так строго придерживаешься догматов иудаизма? – спросил Деймон, как только стих смех. В доме Манфреда он не заметил никаких признаков почтения к религии.

– Признаюсь, – ответил Вайнштейн, сразу посерьезнев, – я ем свинину, а в синагоге был только раз, да и то лишь для того, чтобы произвести арест. Однако в том, что я иудей, сомнений быть не может. Я читал Библию, но насчет догматов… – Он покачал головой. – Думаю, ко мне это не относится. Религия… – Он задумался, словно не мог выразить свои чувства словами. – Для меня это что-то вроде огромного шарообразного облака, в центре которого скрыта тайна. – Манфред развел руки в стороны, как бы пытаясь объять невидимую сферу. – Облако, громадное как планета, а может быть, и как вся Солнечная система. Не исключено, что оно чрезмерно велико, и его поперечник следует измерять в световых годах. И каждая из религий прилепилась к поверхности этого облака. Одна вера на миг заглядывает внутрь сферы на своем месте, вторая на мгновение видит то, что под ней. И так продолжается до бесконечности. Однако никому не дано узреть того, что расположено в самом сердце. Или, как говорил мой говнюк зять, который, как тебе известно, атеист: вся эта муть изобретена как успокоительное средство для человеческой расы. Каждый знает, что помрет, а религия преподносит ему свою Большую Ложь. Что за «Большая Ложь», можешь спросить ты. Отвечаю: бессмертие. – Он скривился так, словно пиво, которое он только что выпил, вдруг прокисло у него в желудке. – Зятек был настолько уверен в своих словах, что мне хотелось дать ему пинка в зад. Совершенно не выношу, когда люди не испытывают сомнений в своей правоте, хотя не способны доказать ее с помощью фактов, цифр или хотя бы свидетельских показаний. Скажем так: для меня присяжные все еще находятся в совещательной комнате.

Он с отсутствующим видом поиграл стоящим перед ним на стойке стаканом и продолжил:

– Утешение. Совсем неплохое слово. Но о себе мне совершенно точно известно лишь то, что я превратился в жалкого старика. И ничто не способно меня утешить. Как не утешает то, что я умру или что ты умрешь. Я знаю: мне никогда не утешиться после смерти жены. И если вдруг окажется, что я наделен бессмертной душой, то для меня это будет самым страшным наказанием. Я совершенно уверен в том, что у меня не возникнет желания восстать из могилы, когда прогремят трубы, возвещая о Страшном Суде. Что же касается прощения, то мы все… кажется, я об этом уже говорил… должны иногда прощать. Но тем не менее я не могу простить себе того идиотского броска за мячом. А ведь с тех пор минуло почти полвека. А… – Вайнштейн сердито махнул рукой. – Полуночный треп за стаканом пива. – Затем он позвал бармена, заказал еще бутылку и, попытавшись изобразить улыбку, сказал: – Роджер, разрешение сломать мне руку откладывается до четвертой порции. Кстати, когда в следующий раз увидишь Шултера, спроси, что служит утешением ему. Прости, что я так много болтаю, – добавил он. – И при этом о тех вещах, о которых ни хрена не знаю. Я так долго живу один, что стоит мне оказаться в компании, как у меня начинается недержание речи.

– Я женат и живу не один, – сказал Деймон, – но часто страдаю тем же недержанием. Тебе надо было бы послушать меня, когда я начинаю рассуждать о Рейгане или о современном бродвейском театре.

Пытаясь развеять мрачное состояние Вайнштейна, он постарался произнести свою сентенцию как можно веселее. Однако попытка ему не удалась.

– Наш мир… – мрачно промолвил Вайнштейн и покачал головой с таким видом, будто мировое зло настолько необъятно, что он не способен описать его словами.

Он отвернулся и посмотрел на телевизионный экран. Там в этот момент шла реклама пива: рослые сильные мужчины – черные и белые – трудились у нефтяной вышки. Красиво потея на ярком солнце, они перетаскивали трубы, закручивали гайки на фланцах и сражались с рукоятками тяжелых задвижек. Когда свет солнца превратился в розово-золотое сияние, мужчины прекратили работу, накинули на плечи джинсовые куртки или ветровки и со счастливым видом направились в бар, где под беззвучный смех и похлопывание по спинам получили бокалы с пенящимся пивом. Как они его пьют, увидеть не удалось, ибо процесс выпивки в соответствии с правилами рекламы демонстрировать запрещено.

– Ну и дерьмо! – прорычал Вайнштейн. – Счастливая и веселая межрасовая трудовая Америка. Кого, интересно, они надеются этим облапошить? – Прикончив залпом пиво, он бросил: – Сваливаем отсюда.

Домой они вернулись почти в полночь, и Вайнштейн уже нещадно зевал. Прежде чем скрыться в маленькой комнате, где он расположился, Манфред сказал:

– Прости, что я так разошелся в баре. С утра буду более приятным компаньоном. Доброй тебе ночи, малыш.

К тому времени, когда Деймон, улегшись в постель, выключил свет, дом уже сотрясался от храпа Вайнштейна.

Его разбудил телефонный звонок. Деймон крепко спал, и, прежде чем проснуться, ему пришлось с трудом выплывать из глубины темных вод на поверхность. Перекатившись на постели, Деймон поднял трубку; в этот миг ему почудилось, что храп в маленькой комнате прервался. Светящиеся стрелки часов на тумбочке рядом с кроватью показывали три двадцать.