– Поехали? – спрашивает меня Данилов.

Вскоре мы видим на обочине ржавый указатель с еще различимой надписью: «Видное». Был я тут несколько раз проездом, Москва уже совсем близко. Но при въезде в город вдруг возникает препятствие – огромная воронка прямо там, где должно лежать асфальтовое полотно. Поле по бокам от воронки сплошь в ухабах, этак мы будем до вечера по ним скакать, даром, что на вездеходе. Да и местечко подозрительное больно, вон на дне что-то шевелится – обжилась в яме какая-то гадость.

– Я видел метрах в пятистах сзади съезд на другое шоссе, давай попробуем объехать? Через южную часть города, – предлагаю я Данилову. – Рисковать не хочется.

Иван кивает, ему самому неохота скакать по колдобинам. Лучше потратить чуть больше времени, но по ровной дорожке. Сверяемся с картой – по Белокаменному шоссе можно выскочить на Каширку. Когда я покидал Москву, то воспользовался как раз Каширским шоссе – дорога там более-менее сносная.

– Тем более бывал я в Видном проездом. Ничего опасного там нет, кроме диких собак и прочей живности, – добавляю я.

– «Прочая живность» иногда бывает ого-го, – усмехается в ответ Данилов.

– Знаю, но здесь особой жути не замечал. Конечно, день на день не приходится, вдруг мне просто везло. Зато есть крайне любопытные жильцы, я в их дела не лез, просто со стороны понаблюдал, сделал выводы. Мне кажется, им здесь совсем неплохо живется.

– Это ты сейчас о ком?

– На краю города в одной психушке бывшие пациенты так и живут. И сложилось у меня ощущение, что для них конец света так и не настал. Забавные такие ребята, улыбчивые. Не зря в народе говорили: «Дураку жить легче».

– Ну, не знаю… Я бы, пожалуй, не хотел с дурачками встречаться. Ведь совершенно непредсказуемый народ.

Я внимательно смотрю на Данилова.

– Ты считаешь тех, кто обитает в метро, умными людьми? Или тех, кого мы встретили совсем недавно, в Калуге? Да, они не слабоумные, но ведут себя как идиоты. Так чем они лучше идиотов? У тех хотя бы оправдание имеется!

Мы возвращаемся и перед лесопарком, густо поросшим деревьями, сворачиваем на проспект Ленинского Комсомола, который и выводит нас на Белокаменное шоссе. Проезжаем мимо хмурых многоэтажек без стекол, во дворах тревожно кричат проснувшиеся с первыми лучами солнца птицы, шмыгают вдоль стен домов грызуны.

– А где эта психушка? – не унимается Иван.

– Хочешь заскочить? – улыбаюсь я. – Видишь слева здания? Это больница и роддом. А если идти дальше, через лесок, то недалеко будет и психиатрическая лечебница.

– И как они умудрились выжить? – задумчиво спрашивает Данилов.

– Подозреваю, что они и не догадываются до сих пор, что случилось что-то. Их мир остался прежним.

И в этот момент из оврага справа на дорогу выбирается мужик. Данилов резко тормозит, «Мурашка» останавливается в каких-то сантиметрах от человека. С виду тот выглядит любопытно: он тащит на плече топор с длинным древком – такие обычно используют лесорубы, чтобы валить лес. Мне кажется, что лезвие испачкано чем-то красным. Седовласая голова мужика слегка покачивается, когда он, прищурившись, смотрит на нас. Похоже, этот дровосек ни капли нас не боится и глядит едва ли не с вызовом. Куцая бородка колышком топорщится, на скулах ходят желваки. Наконец, мужик сплевывает себе под ноги и идет дальше, скрываясь в зарослях на другом конце дороги.

– Это что еще за перец? – удивляется Данилов.

– Видать, один из них, – пожимаю я плечами. – Да сдался он тебе. Поехали!

Скоро «Мурашка», миновав заболоченный пруд и продравшись через замусоренную промышленную зону города, сворачивает на Каширское шоссе. Впереди по нашему курсу – Совхоз имени Ленина, а за ним – Москва. Мы почти добрались.

В казематах Конфедерации Печатников

Пробуждение отзывается болью во всем теле. Так не хочется выныривать из спасительного мрака и забытья, но действительность особо не церемонится со мной – светит сквозь веки сорокаваттной лампочкой под потолком, пульсирует в голове и ребрах. Открыть глаза получается не сразу, они плохо слушаются своего хозяина. Половина лица припухла и болит, губы разбиты.

Напротив, на грязном кафельном полу, сидит Данилов, прислонившись к серой с пятнами стене. Смотрит на меня и ухмыляется.

– Ну, ты и красавчик!

Я оглядываю его мятое лицо с многочисленными кровоподтеками:

– От красавчика и слышу!

Память понемногу возвращается. Я вспоминаю, что произошло с нами за последние часы…

Москва встретила нас осенним дождем. Тем лучше – когда льет с неба, не каждый мутант нос наружу высунет. Осень полностью захватила поверхность, за пеленой дождя угадываются уцелевшие многоэтажки с выбитыми стеклами, мрачные скверы и темные подворотни, откуда на нас зыркают хищники. А нашей «Мурашке» все нипочем: месит грязь, преодолевает лужи, разбрызгивая жижу, рвется вперед, мощным носом сдвигая с дороги останки легковушек. До станции Печатники добрались без приключений, только запруженные хламом улицы пришлось объезжать – не везде протиснешься на такой махине. Оставили за спиной жутковатый парк «Люблино», облюбованный крыланами, и Люблинские пруды, в которых плескались, принимая водные процедуры, поблескивающие боками рептилии, пересекли железнодорожные пути и выехали на улицу Гурьянова, откуда до Печатников рукой подать. «Мурашку» загнали на крытую стоянку, забросали сверху сухими ветками, ветошью, загородили арматурой, чтобы не привлекала внимание. Байк я отвел в «ракушку», где уже прятал его ранее, захватил из багажника пакет документов для Веденеева, и мы вместе с Даниловым спустились к гермоворотам. А дальше началось непредсказуемое. Совсем не такой прием мы ожидали на станции. Андрей Павлович при виде Данилова заметно испугался, даже побледнел, и эта реакция показалась мне очень подозрительной – не так должны встречать героя, преодолевшего по заданию руководства многие сотни километров по воздуху и земле. Веденеев быстро проводил нас к себе в кабинет, не дав Ивану даже поздороваться с людьми, так что наше появление осталось незамеченным. А спустя мгновение в комнату ворвались вооруженные люди, не чета тому охраннику на входе в подсобные помещения, просиживающему все дни на деревянном ящике и разучившемуся даже правильно держать автомат. Эти бойцы были опытными и умелыми. Мы с Даниловым отчаянно сопротивлялись, но силы оказались слишком неравны. Очень скоро нас скрутили и ткнули лицом в пол. Попались.

– Так-то ты ведешь свои дела?! – рычал я, выкрутив шею и пытаясь найти взглядом прохвоста Веденеева. Но удар прикладом тут же заставил меня замолчать.

Вероятно, по приказу все того же Андрея Павловича нас бросили в местную пыточную или расстрельную комнату в конце коридора, обитую поролоном – это чтобы звуки заглушались. Кроме нас с Иваном в комнате присутствовали еще двое – какой-то бедолага, привязанный к стулу, и местный мужичок по имени Сильвестр. С виду сущий интеллигент, невысокий такой, щупленький, улыбается скромно, но изверг оказался страшный. Мы с Даниловым, пока очереди своей дожидались, вдоволь полюбовались на то, что он с людьми делает. Может, запугать нас хотели, на психику давили, чтобы посговорчивее оказались? Не знаю, что уж там тот привязанный к стулу мужик натворил, может, ему и за дело пальцы ломали, но по мне, уж лучше пулю в лоб. Я вот тоже немало людей убил, но удовольствия от страданий других не получаю, убиваю быстро. А этот Сильвестр явно любит посмотреть на мучения жертвы, послушать, как визжит пленник, посмаковать момент, заглянуть в глаза, полные ужаса и боли, по голове погладить и даже пошептать что-то успокаивающее на ушко. Дескать, ты потерпи, браток, еще три пальчика тебе сломаю плоскогубцами, потом бичом с шипами по спине пройдусь, разомну тебя, а напоследок ухо отрежу. А вот если расскажешь, то тогда только сломанными пальцами ограничимся. Несчастный раскололся быстро, но все же недостаточно быстро, по мнению экзекутора, поэтому, даже получив признание, изверг продолжил пытки, уже просто так, ради собственного удовольствия. Не будь у меня связаны руки и ноги, я бы голыми руками эту гниду раздавил за то, что он делает. Но о крепких путах для нас с Даниловым позаботились. Даже если зажмуришься, чтобы не видеть всего этого, со связанными руками уши все равно не заткнуть, и каждый вопль жертвы проникает внутрь, заставляет содрогнуться. Не от страха, а от отвращения к происходящему и от жалости к бедняге.